— Нэ чипай! — заверещала Бабуня тоненьким голоском, которым она всегда предупреждала меня об опасности, — Замажешься, бо ше нэ просохло. Дворничка усё утро мазала ворота масляной краской.
Я шла впереди Бабуни по, будто раскалённым каменным плитам двора. Сердце стучало в висках. Остановилась у колонки, подняла голову, и… всё поплыло, закружилось передо мной будто я на карусели, а со всех сторон на меня плывут балконы, балконы, балконы…. Потом потемнело в глазах и всё исчезло.
Проснулась от тревожного шёпота мамы.
— Она спит так долго. Уже пятый час. Может врача вызвать?
— Та не! Вона так сладко сопит. Чуешь? И головка не горячая.
Я почувствовала знакомое тёплое прикосновение ко лбу Бабуниной шершавой руки. Стало хорошо и привычно. Открыла глаза, увидела близко-близко над собой родное Бабунечкино лицо, блаженно потянулась и вдруг, поддавшись внезапному порыву, обняла Бабуню за шею и стала целовать её щёки, лоб, подбородок и даже уши.
— От скаженэ дитё! Задушишь меня! — Бабуня сияла от счастья, — Я ж думала, шо ты меня забула! Вставай! Зголодала мабуть. А я тебе вертуту спекла. С яблоками!
— Ура! Вертута! — радовалась я не столько яблочному пирогу, сколько преодолению неловкости перед Бабуней.
Потом была какая-то дикая суета, перемешавшая в моей голове все события и спрессовавшая их в один неразделимый клубок. Вертута, обмен подарками, встреча во дворе со старыми друзьями, показавшимися мне совсем чужими: Нилка какая-то замурзанная и растрёпанная, сильно повзрослевший Борька, Изька, поразивший меня красными кудрями и громадными веснушками. Я в основном смотрела на знакомые лакированные туфли Нилки — пыльные, без пуговичек, с торчащими в стороны перепонками, грязные большие пальцы выглядывали в дырки то ли специально вырезанных, то ли протёртых носков туфель. Помню, что вместо того, чтоб выставлять напоказ и хвастаться, я старательно прятала ногу за ногу точно в таких же, но совершенно новых красных лакированных туфельках, подаренных мне Бабуней час назад. Мы молча постояли, поглазели друг на друга и вдруг Нилка, взглянув на мои туфельки, закричала на весь двор:
— Куколка-балетница, вображуля сплетница!
Скандируя считалку, Нилка ускакала в конец двора, мальчишки побежали за ней. У меня испортилось настроение. И только когда мы с мамой и Бабуней уселись за столик в светлом кафе Городского сада на Дерибасовской и нам принесли мороженое, я поняла — именно об этом моменте я часто мечтала в Кировограде. Моя серёдочка после большого перерыва радовалась, вырывалась наружу звонким смехом.
Когда возвращались из кафе, уже темнело. Проходя мимо шкульптуры, я почему-то почувствовала невероятный стыд и отвернулась.
Наш двор был освещён электрическим светом, исходящим из окон. У Бабуни электричества не было. Она долго шарила в темноте, никак не могла найти спички.
— Мамуль, почему до сих пор не провела электричество? У всех уже есть, а у тебя как в катакомбах! Ты ж ослепнешь! — заискивающе пролепетала мама, когда Бабуня, наконец, зажгла керосиновую лампу.
— Зараз будет вам свет, — строго сказала она и принесла из кухни ещё одну лампу. Запахло керосином. Я давно отвыкла от этого запаха, но мне стало уютно, защищённо что ли. Бабуня в кухне на примусе заварила чай из сушёных трав. Аромат мяты и ромашки перебили запах керосина. Пили чай с вертутой. И потянуло маму с Бабуней на воспоминания. Я утопала в родной и ласковой перине. Она часто снилась мне, когда в Кировограде засыпала на шуршащем матрасике. Сквозь сладкую дрёму прислушивалась к тихим голосам.
БАБУНЯ И ЛЕКТРИЧЕСТВО
— Чи ты думаешь, шо я против лектричества? Не, я не против, я только за! Та хто ж мине его проведёть? Когда ходили лектрики с домоуправы, то не нашли в моих стенках вход того лектричества. За вход намекнули на гроши. Значить паразиты знають, дэ той вход. Я так занервичала, шо выгнала их. Ну вот, живу на каросинке, на примусе та на карасиновой лампе. А тут якось на Привозе встретила Аркашку — батькова друга. Если ты помнишь, он у батька з Василём на побегушках был, а работал лектриком в порту. Его все знали. Он с форсом гулял по Дерибасовской в канотье, в белом чесучовом кустюме, в блестящих лаковых туфлях. И ещё була у него трость с набалдашником. Пижон куды-никуды! И шо ты думаешь, Лидочка? Ходить по Привозу с той же тростью, у том же канотье, шо и до войны и у том же белом, только очень гразном кустюме! Я проследила за ним. То грушу якусь сопрёть, то яечко в карман себе засунеть. В сетке у него уже лежали штуки тры картошки, та несколько заветренных бичков. Ну, думаю, пижон, ты на мели, як сказав бы батько. И кланяюсь ему перед носом: