— Ото добрэ, бо вже сыл ниякых нема, — проворчал дядька в плаще.
Игорь Палыч помог нам залезть на подводу.
— Цоб-цобэ! — скомандовал дядька, и лошадь медленно пошла. Её копыта громко цокали по каменной мостовой и эхом разносились по пустынной улице. Облокотясь на маму, я смотрела в небо…. А на меня смотрела луна. Её огромное бледное лицо улыбалось. Маленькие звёздочки таинственно подмигивали мне. Лошадь шла очень медленно, а дядька в капюшоне ругал её и сильно стегал кнутом. Она всхрапывала, прибавляла шаг, но тут же замедляла его. Было очень жалко лошадку.
— Тпр-ру, уже стой, зараза. Злазьтэ, прибулы, — сказал дядька.
— Да, вот и театр. Извините, дамы, я, кажется, задремал. Больше суток не спал и опростоволосился перед вами, — сонным голосом произнёс Игорь Палыч.
Он спрыгнул с подводы и подал руку маме. Мама тоже спрыгнула на землю, взяла меня на руки, поставила рядом с собой и оглянулась на дом, у которого остановилась подвода. Уже светало, и можно было рассмотреть этот дом.
— Вот это да! — вскрикнула мама, — Ничего подобного я не ожидала. Это и есть наш театр? — мама громко, на всю улицу весело рассмеялась, — Мы были тут на гастролях до войны, но играли в помещении русского театра и по области. Даже город толком не рассмотрела. Надо же!
— Да, это наш замечательный театр. Когда я месяц назад приехал из Москвы, тоже был восхищён этим зданием. Тут бы оперу ставить, — с гордостью сказал Игорь Палыч.
— В городе хозяйничали немцы, и я ожидала увидеть руины. Это же просто чудо, что здание уцелело.
— Ну что ж, пошли на служебный вход, это там слева, со двора.
Он взял наши вещи, и они с мамой пошли. А я стояла, открыв рот перед этим красивым домом. Дом был с колоннами, а над ними широкий балкон с высокими окнами. Над балконом возвышался ещё один маленький домик с полукруглой крышей, уходящей в небо.
— Ветуня, ты где? Идём быстрее, — позвала мама.
Я стояла зачарованная, глядя себе под ноги. Как сейчас помню поразившую меня брусчатку, которая веерами расходилась из-под ног в разные стороны.
— А мы тут будем жить, в этом доме? — с надеждой спросила я.
— Пока тут, — ответил за маму Игорь Палыч, — Вы, Лида, возьмите ребёнка на руки, там за кулисами темно и декорации кое-как свалены. Завтра рабочие придут, разгребут. Осторожно идите за мной. А я с вещами впереди. Мама взяла меня на руки, и следом за ним вошла в тёмный коридор.
— Хто тут? — раздался из темноты сонный мужской голос.
— Спи, Лёня, спи. Это я, привёз артистку. Мы в красный уголок. Дай фонарь.
Зажёгся фонарь и осветил сонное лицо мужчины, сидящего на топчане. Он встал и прошёл по коридору к двери, противоположной той, в которую мы вошли. Потом передал фонарь Игорю Палычу.
— Только идите прямо через сцену, иначе не пройдёте, там всё завалено.
Игорь Палыч ногой толкнул дверь и исчез за ней. Мама, осторожно ступая, пошла за ним.
— А вот и сцена, тут светлее, на колосниках горит дежурная лампочка. Она пока одна на весь театр. Завтра будут монтировать электрику. Директор добился, чтоб театр подключили к электростанции, — глухо, как из глубокой ямы, раздавался голос Игоря Палыча.
Я вертела головой в разные стороны. Жуткий полумрак напомнил мне почти забытые катакомбы. Наконец мы оказались в огромном помещении с высоченным полосатым потолком, посреди которого тускло светила маленькая звёздочка.
— Шо это? — я показала пальчиком на полосатое небо с одной тусклой звездой.
— Это, Веточка, сцена. Самое главное место в театре. Тут я буду играть, — ответила мне мама.
Эти слова мне были непонятны тогда. Бабуня никогда не говорила таких слов. Театр… Сцена…
— И ты тут, в этой темноте будешь играться? Тут так жутко, как у катакомбах.
Мама остановилась посреди огромного мрачного пространства, прижала меня к себе и таинственно произнесла:
— Не играться, а играть. Это моя любимая работа, потому что я артистка. А посмотри туда, там сидят зрители. Они смотрят, как я играю. Внимательно слушают, иногда плачут, иногда смеются. И если я очень хорошо играю, то они аплодируют мне.
— Как это? Пладируют?
— Дружно хлопают в ладоши.
Я повернула голову в сторону, куда смотрела мама. Там ничего не было, там зияла бездна, чёрная-пречёрная пустота. От этой бездны, от этой чёрной пустоты закружилась голова. В тот момент мне почудилось, что эта чёрная и глубокая яма сейчас заглотит меня навсегда. И я подумала, что моя мама «самашечая артыска», как говорила Бабуня про одну странную тётю, живущую в дальнем углу нашего одесского двора. Эта тётя всегда была смешно одета, будто напялила на себя все свои вещи, а поверх них ещё накинула грязную ажурную скатерть. Несмотря на жару, она носила перчатки, а на животе болталась большая меховая муфта. Завидев кого-нибудь из детей, манила к себе пальцем и протягивала ребёнку конфету в красивом фантике. Если кто-то из нас подходил близко, она прятала конфету обратно в муфту, быстро хватала ребёнка за плечо и шептала ему на ухо: «Давай играть, играть, играть! А потом конфета твоя. Хочешь?» Играть нам с ней не хотелось, а конфету хотелось. Однажды Борька выхватил у неё конфету и убежал. Она громко заплакала и ушла к себе. А конфета оказалась твёрдой и заплесневелой, есть её было невозможно. Даже Жулик не стал есть эту конфету — понюхал и с обидой отвернулся. А Бабуня сказала, что она "самашечая артыска, а канахвета довоенная".