— Какая ты упрямая, ничего тебе не объяснишь! Ну ладно, а папу видела?
— Какого папу? Жоржа? — удивилась я.
— Да, он играл пана Возного.
— Который хотел с тобой пожениться? — спросила я с испугом.
— Да, Жорж играет пана Возного. Он любит меня, то есть Наталку, а Наталка, то есть я, люблю другого.
— Люблю, люблю,… а шо это такое «люблю»?
— Люблю это когда жить без него не могу.
— Это без того, про которого ты пела арию?
— Да, только он появится позже, во втором акте.
— А почему у папы, то есть у пана, шапка всё время падает?
— Это от зажима. На спектакле шапка падать не будет. Для этого и нужны репетиции, что б на готовом спектакле шапка не падала. А Жорж, то есть, пан Возный, тебе понравился?
— Не-а, я даже забоялась его. Я не хочу такого папу…
— Так это ж роль у него такая, а в жизни он совсем другой. Он тебя очень любит. Вот познакомишься с ним и всё поймёшь.
— Я не хочу знакомиться с ним, он пьяница и совсем чужой! Он нам не нужен!
— Если он подойдёт к тебе, ты должна с ним познакомиться — он твой родной отец, — строго сказала мама.
В моей бедной головке всё перемешалось. Я не могла теперь отделить маму от Наталки, папу Жоржа от пана, реальную жизнь от того, что происходило на сцене. Когда я приходила с мамой в театр на репетицию, сразу убегала в свою ложу и наблюдала за мамой-Наталкой и за папой-паном. По окончанию репетиции бежала на проходную театра, бросалась в объятия Лизаветы, и, спрятав голову в её колени, ждала появления мамы. Я боялась, что меня увидит Жорж и придётся с ним знакомиться. Потом приходила мама, отрывала меня от Лизаветы, и мы уходили домой.
ОТКРЫТИЕ ТЕАТРА
День открытия театра и премьеру "Наталки-Полтавки" помню отрывками. Помню, заглянув в свою ложу, я увидела, что на моих стульях, сидят люди. В фойе тоже было полно народу. Все весёлые и нарядные. Прозвенело три звонка, и народ потянулся в зал. В фойе стало темно. Ко мне подошла тётя и спросила, кто я. Я сказала, что я дочка Наталки.
— А-а, ты дочка Лиды Тимош? А я билетёр, тётя Тася. Пойдём со мной, я тебя посажу в зрительном зале, — она взяла меня за руку и повела за собой.
Мы вошли в тёмный зал. Уже звучала музыка. "Значит, начинается" — подумала я и сразу заволновалась. Мы на цыпочках прошли по проходу вдоль рядов кресел поближе к сцене. Тётя откинула от кресла маленькое сидение и усадила меня на него. В это время стал раздвигаться занавес. Раздались громкие хлопки ладоней, которые слившись в оглушительный шум морского прибоя, напомнили мне одесский пляж во время шторма. Я с испугом оглянулась на зал, на балконы. Такого количества лиц я ещё никогда не видела. Эти лица, сияющие блеском глаз, были обращены на сцену. Там происходило всё то, что я уже знала наизусть, но ничего не повторялось, всё шло своим чередом. Мама-Наталка очень красиво пела свою арию, а шапка пана Возного сидела на его голове, как приклеенная. Помню, что меня больше привлекали лица людей, сидящих в креслах вокруг меня, чем то, что происходило на сцене. Их глаза, устремлённые на мою маму, восхищённо сияли. Тогда я впервые ощутила гордость за маму. Мне хотелось встать и громко крикнуть на весь зал: "Наталка — это моя мама!" Я была переполнена счастьем. По-моему я весь спектакль так и просидела на откидном стульчике, разглядывая зал, балконы и людей, которые в антракте с интересом обсуждали артистов. В конце спектакля, когда всё закончилось благополучно, Наталка, соединившись со своим любимым Петром, спела весёлую песню:
Ой, я дивчина Полтавка,
А зовуть мэнэ Наталка.
Дивка проста, нэ красыва
З добрым сэрцэм, нэ спэсыва.
Коло мэнэ хлопци вьються
И за мэнэ часто бьються.
А я люблю Пэтра дуже,
До другых мэни байдуже.
Когда песня закончилась, на сцене всё закружилось, завертелось — парубки и дивчата весело с хохотом и визгом отплясывали гопак под громкую музыку оркестра. Парубки вприсядку, дивчата кружились вокруг них, разноцветные ленты летали в воздухе.
Зрители встали со своих мест и громко хлопали, дружно отбивая ладонями в такт весёлому гопаку. Наконец музыка умолкла, а зрители продолжали хлопать и кричать непонятное мне слово "браво". На сцену побежали люди с букетами и корзинками цветов. Радостная дрожь пробежала по моему телу — цветы несли в основном моей маме! Ей не хватало рук, чтоб взять все букеты. Люди складывали букеты и корзинки с цветами у маминых ног. Мамины глаза сияли от слёз, она счастливо улыбалась и всё время кланялась, букеты из её рук падали на пол, а она всё кланялась и кланялась. Вдруг на сцену выбежал режиссёр всё в том же мятом полотняном костюме и, приложив обе руки к груди, тоже стал кланяться. Потом вытащил из кармана какую-то мятую серую тряпку и долго вытирал глаза и лысину. Артисты окружили его, обнимали все по очереди, целовали. Наконец режиссёр поднял руки и подошёл к краю сцены, всем своим видом требуя тишины в зале. Зрители перестали хлопать, а режиссёр, захлёбываясь от рыданий, благодарил их за горячий приём. Немного успокоившись, он долго говорил что-то о войне, о победе над фашизмом, которая не за горами, так как наша Красная Армия уже победоносно шагает по Европе и освобождает народы от оккупантов. Я не знала, что такое Европа и не понимала, как можно шагая по ней, освобождать народы, но восторженно хлопала этому смешному лысому человеку, которого я почти полюбила.