— Ну, точно, как артистка, — сказала одна женщина, — А мордочка, як абрикоска. Уся в крапочку. Хочешь ландринчиков? Давай ладошку.
Я протянула ладошку, и тётя насыпала мне в ладошку разноцветных леденцов из бумажного кулёчка. А какой-то дядя в пилотке протянул мне большое яблоко:
— Хрумай, артистка, це белый налив, сладэнькэ.
Это было первое яблоко в моей жизни. Его аромат, сочность и кисло-сладкий вкус я запомнила навсегда.
— С тобой не пропадёшь, — восхищённо произнёс Жорж и нежно прижал меня к своей небритой щеке. — И много ты песен знаешь?
— Ещё одну знаю. Только она жалисная.
— Жалобная? Очень хорошо. Я люблю слушать жалобные песни. Не стесняйся.
— Ладно, — я опять стала в артистическую позу, скрестила руки на груди, жалобно опустила уголки губ и как можно тоньше запела:
— Ночь надвигается,
Фонарь качается,
Мильтон ругается
В ночную тьму.
А я немытая, плащом покрытая,
Всеми забытая, здесь на углу.
Купите бублички, горячи бублички.
Гоните рублички сюда скорей.
И в ночь ненастную меня несчастную
Торговку частную ты пожалей.
В конце песни я снова поклонилась и стала вытирать несуществующие слёзы. Мне казалось, что так будет ещё жалобней. Когда я подняла голову, то увидела в глазах некоторых аплодирующих настоящие слёзы. Я очень застеснялась и спрятала лицо на груди Жоржа. Он крепко прижал меня к себе и громко сказал, обращаясь к публике, окружившей нас тесным кольцом:
— Всё, концерт окончен, расходитесь. Артистка устала.
Народ, весело переговариваясь, расходился.
— Доченька, ты часто вот так выступаешь перед публикой? — очень серьёзно спросил Жорж.
— Не-а, первый раз.
— Значит, у тебя премьера?
— Ага, как у тебя в театре. Только я совсем не репетирывала, как вы.
— Значит, доченька, у тебя талант.
— Что это — талант? У меня никакого таланта нету, — удивилась я новому слову.
— Это когда у человека сразу всё хорошо получается. Значит он талантливый.
— И тогда все кричат "бис"?
— Да. Это значит, чтоб ты повторила песенку ещё раз. Понравилось, значит.
В ПОЕЗДЕ
А дальше мы уже в поезде. Я лежу на верхней полке, смотрю в открытое окно, подставляю лицо упругому тёплому ветру, пахнувшему угольной гарью. Жорж сидит внизу, тоже смотрит в окно, почёсывая колючую щеку. На столике стоит бутылка с зелёной этикеткой. Дядя, сидящий подо мной, предлагает Жоржу выпить. Большая грязная рука наливает пол стакана. Жорж отказывается, тот упрашивает: "За победу", — протягивает Жоржу стакан. "Нет-нет, я с дочкой, нельзя". Сидящие внизу люди чокаются стаканами, выпивают, кряхтя, закусывают картошкой "в мундирах" и зелёным луком. Молодая тётя разламывает картошку, посыпает крупной солью и протягивает мне наверх. Крупинки соли падают на полку. Я подгребаю их под себя. С удовольствием жую картошку и смотрю в окно. Вижу конец земли и недоумеваю, почему он не приближается, а удаляется.
— Ой, смотри, там битюги, — обращаюсь к Жоржу, хочу хоть как то выразить ему благодарность за то, что он не стал пить эту вонючую водку.
За окном только зелёная степь, битюгов я выдумала.
— Где? Я не вижу никаких битюгов, — Жорж пытается охватить взглядом пространство за окном.
— Там, там, далеко, на просторье, — я протягиваю палец в окно, боясь разоблачения, — аж там, где кончается земля и начинается небо.
— Какой глазастик, а у папки, наверно плохо со зрением… Просторье ты моё, — гладит меня по головке.
Протяжные гудки паровоза и нескончаемый стук колёс укачали меня. Я уснула. И снилась мне Бабуня. Она бежала по жёлтой траве к нашему поезду, размахивала красной косынкой и кричала сиплым голосом: «Стийтэ, стийтэ, бисовы диты! Там же ж моя Ветуня!" А я высовывалась в открытое окно и пыталась ей кричать, чтоб она села на другой поезд, который догонит нас. Но голос меня не слушался, из горла вырывались тихие рычащие звуки.
— Просыпайся, доченька, просыпайся. Мы приехали, — Жорж стаскивал меня с полки, я сопротивлялась и сквозь сон бормотала:
— Не надо, не надо, там моя Бабуня, мы подождём её, а я пока посплю.
Но Жорж уже снял меня с полки и поставил на ноги.
— Держись за ручку чемодана и иди со мной. Мы выходим.
Я не хотела просыпаться. Держась за ручку чемодана, пыталась возвратиться в сон, в нём была Бабуня. Но Жорж тащил меня вместе с чемоданом куда-то в темноту. Ноги мои заплетались, глаза не хотели открываться. Наконец мы оказались на земле. Жорж поставил чемоданы. Я уселась на маленький чемоданчик и опять закрыла глаза. Может Бабуня ещё не ушла из сна, и я успею всё же сказать ей, что я не одна, что я с папой еду в гости к его родителям. Но сон пропал, и мы с Жоржем смотрим вслед уходящему поезду. Вскоре он исчез в темноте, издав на прощанье грустный, протяжный гудок.