— Будешь стоять на коленях до самого утра. А утром сдам тебя в приют. Бабуню ты не увидишь ни-ко-гда! Мало того, что ты оказалась воровкой, так ещё и хулиганство? Нет! Я не вынесу такого позора! Я разрыв сердца получу с тобой. Носом в угол! На колени! И чтоб не шевелилась! — прошипела мама и вышла из комнаты.
Я встала на колени носом в угол, и тут же меня стало корёжить от зуда в суставах рук и ног. Всхлипы рыданий не давали возможности что-нибудь сказать.
— Ба-ба-бу-не-ечка! Зо-о-лотко-о! Где же ты? Я-а умру-у бе-ез те-ебя! я-а хо-о-чу-у к те-е-бе. Ма-ама ме-еня не-е лю-юу-бит! Я-а зде-есь все-егда пло-охая… Ни-икто ме-еня не-е жа-а-ле-ет, — кричала я куда-то в потолок вытягивая шею и руки.
— Артистка, прекрати орать! Ты мне ещё будешь тут инсценировки разыгрывать? Мало получила? Ещё хочешь? — приговаривала мама, отмывая пол от керосина намыленной половой тряпкой.
Может со мной случился обморок. А может я просто уснула в изнеможении. Не помню. Когда проснулась, то обнаружила себя сидящую в углу, уткнувшись головой в стенку и дрожащую от холода. На столе горела лампа. Значит уже вечер. Керосином воняло уже не очень сильно. Оба окна распахнуты настежь. Мамы не было, ушла на спектакль. Захотелось встать, но боялась нарушить приказ мамы — "стоять на коленях в углу до утра". Решила навести порядок в своём углу, ползая на коленях. Все игрушки разбросаны, а моя красавица Тамила обезглавлена. Приставив голову Тамилы к её туловищу я пыталась соединить их. Прижала хорошенько, но почувствовала сильную боль в ладошках. В тусклом освещении лампы, я разглядела на красной коже ладошек и между пальчиков много волдырей. Больше я не смогла взять в руки ничего. Но что-то, более ужасное и неотвратимое мучило меня со страшной силой.
"Что это? Что это засело внизу живота под пупком и тревожно тукает изнутри, не даёт спокойно сидеть в этом тёмном закутке?" — думала я, не понимая, что кроме физической боли есть ещё другая, более невыносимая адская боль, которую не помажешь мазью или зелёнкой. От этой боли можно избавиться только одним способом — любовью. "Бабуня! — мысль, будто спичка, чиркнула в темноте, когда зажигаешь в сумерках керосиновую лампу. — Бабунечка моя родная! Мама сказала, что я никогда тебя больше не увижу! Что завтра сдаст меня в приют! — и тут я просто распсиховалась, — Не-ет, мамочка, брешешь! Ты не знаешь мою Бабунечку! Бабуня не бросит меня никогда! Она же говорила, что из-под земли меня достанет, если я пропаду! Так что нечего, мамочка, юрынду выдумывать! Не хочешь очухиваться и полюбить меня, тогда не будет у тебя больше дочки! Ну и пусть".
Эти мысли, как отмщение злой маме, немного успокоили меня. Нашла под вешалкой бундечку, укрылась ею с головой, и, уткнувшись в угол, забылась то ли сном, то ли тем состоянием организма, когда уже всё безразлично.
Очнулась от маминых поцелуев и её мокрых щёк, прижимавшихся к моему лицу.
— Прости меня, доця, прости Веточка! Я неправа, я не должна была так…
Мама несла меня из угла в мою кроватку, целовала, плакала и причитала:
— Это всё проклятый театр! Я так устала! Света божьего не вижу из-за него! Я не вижу тебя совсем! Ты всегда одна! Моя бедная, одинокая донэчка! Я сама во всём виновата! Еле спектакль доиграла. Голос не звучал! Только о тебе думала. Брошу! Всё брошу к чёртовой матери… И этот театр… и этот ужасный город… — мама уложила меня под одеяло и прилегла рядышком на мою кроватку, гладила моё лицо, голову, грудь.
А я лежала на подушке с закрытыми глазами. То ли притворялась спящей, то ли действительно спала. Боялась проснуться и обнаружить совсем другую маму, не ту, что снится мне сейчас. А мама тормошила меня, гладила по голове и целовала.
— Ты моя любимая доцюра! Курнопелечка родненькая! Прости меня, дуру проклятую. Я никогда пальцем тебя не трону! Хочешь, давай спать вместе на диване?
— Как с Бабуней? — я подскочила с подушки — моё самое любимое желание — спать с мамой, как с Бабуней, крепко прижавшись друг к другу.
— Да, Веточка моя! Теперь я всегда буду баюкать, люлькать тебя, как Бабуня. Вы мои самые дорогие существа на свете! Вы так настрадались, намучились в проклятой оккупации! А я, неблагодарная! Всё, всё! Теперь будет всё по-другому!
Мама перенесла меня вместе с подушкой на диван, уложила к стеночке и стала раздеваться.
— И ничего мы не намучились… Мы даже очень хорошо жили с Бабуней. Всегда было что кушать. У неё тоненький голос. На киркосках меня таскала, когда мы долго ходили и у меня заболевали ножки. Утешивала меня и пела — " Я ж тэбэ, рыбонько, аж до хатыночки сам на руках виднесу". Не то, что ты всё время репетироваешь — "Виють витры, виють буйни, аж дэрэва гнуться". И ещё страшное — " за туманом ничого нэ выдно". Я сильно боюсь, когда ты так поёшь. А Бабуня даже кости мне чухала всегда, всегда, — я изо всех сил защищала Бабуню, чтоб мама не думала, что мне с Бабуней было плохо.