— Перестаньте нервничать, Лидочка! У вас вечером спектакль. Доверьтесь Мазуркевичу. Он весь город поставит на ноги. Найдёт Ветуню, всенепременно! Раз Мазуркевич слово дал… Он же угроз.
— У вас тоже спектакль, а вы, Копылов, возитесь со мной всю ночь. Что бы я без вас делала одна ночью с таким несчастьем!
— Не извольте обо мне беспокоиться, Лидочка. На передовой не такое бывало.… Для меня награда быть рядом с вами, помогать вам.
Глубоко вздохнув, я решилась войти в приоткрытую дверь. Страх не дал сделать мне следующий шаг, и я застыла на пороге. Мама и Радибога сидели за столом под светящимся абажуром, несмотря на то, что в окна уже заглядывало солнце. В маминой руке дымилась папироса. Мелькнула мысль: «Они что? Так всю ночь и сидели?» Я кашлянула.
Мама вздрогнула и посмотрела на меня. Потом она со смехом рассказывала Полине, что подняв глаза, она увидела на пороге огородное чучело — волосы дыбом, в них торчал сухой бурьян, мятый грязный сарафан, на заспанной мордочке чёрные разводы, как у партизана, вышедшего из леса. Но в тот момент она не смеялась, даже не шевелилась. Глаза её медленно наполнялись слезами.
— Ну вот, видишь, мамочка, — захлёбывалась я от всхлипов, — У меня не получается не пропадать. Я же совсем не хочу пропадать, а пропадаю, — осмелилась я выдавить из себя оправдание.
Грохнула табуретка, мама ринулась ко мне, крепко прижала к себе и зарыдала громко с нечеловеческим рыком.
— Гос-споди, слава тебе! Кто? Кто тебя нашёл? Кто привёл? — она пыталась заглянуть за мою спину в коридор.
— Никто, я сама нашлась. Проснулась и пришла, бо сильно замёрзла… вот.
— Где ж ты была? Где ты проснулась? — мама тёплой рукой вытирала мои щёки, вынимала траву из волос и целовала, целовала…
— Та в халабуде ж! Я укладывала Найду, укладывала, а она всё чухмарилась, чухмарилась…Тогда я сама и заснула, — я прильнула к маминой груди. Стало хорошо и спокойно, потому что мама не ругалась, она была мягкая и тёплая, от неё пахло гримом и табаком.
— Какую ещё Найду ты укладывала?
— Собаку Найду. Она пришла к нам во двор, и мы взяли её жить. Мальчишки построили ей халабуду. Потом всех позвали домой. А ты была на работе. Я не захотела её оставить. Вдруг бы убежала. Толик бы заругался. Мы с Найдой залезли в халабуду. Я даже не хотела спать, … а как-то само заснулось.
Радибога незаметно исчез, а мама засуетилась, стала растапливать печку, чтоб накормить меня, напоить горячим чаем.
— Мы всю ночь искали тебя, стучались во все квартиры, разбудили весь двор. Радибога побежал в милицию и заявил. Самого главного милиционера города среди ночи на ноги поставил! Самого Мазуркевича! Слава богу, что ты нашлась! Слава богу! Теперь как солнце сядет, сразу марш домой! Не дай бог узнаю, что ты до темноты шляешься во дворе, буду запирать на ключ!
Слушая маму, я представляла себе, как Радибога вытаскивает из постели главного милиционера Мазуркевича в белой гимнастёрке с погонами, с пистолетом на боку, ставит его на ноги, и Мазуркевич сразу бежит искать меня.
А мама нагрела в большой кастрюле воды, разбавила её холодной, раздела меня догола, поставила в корыто и стала ковшиком поливать с головы до ног, тереть во всех местах жёсткой мыльной мочалкой. Тёрла больно, но я молчала. Понимала свою вину. От меня наверно сильно воняло псиной.
— Мне бы поспать хоть пару часиков, но нужно бежать в театр. Американцы опять посылки прислали. На сей раз с вещами. Вроде как к зиме. Я побежала! А ты — на-ка-за-на. Во двор ни ногой. Понятно?
— Понятно! — послушно вздохнула я.
— Смотри у меня! Про приют помнишь?
— Помню…
ДЕЖАВЮ
Помнить- то я помнила, а вот что это такое — не понимала. Нилкина бабушка говорила, что приют — это очень строгий детский садик, вроде как детская тюрьма. Собирают по улицам, развалкам и подвалам беспризорников и там, в этом приюте, вроде их исправляют. «Как это исправляют? Починяют что ли, как поломанную куклу? Это же наверно очень больно на ребёнке!» Поэтому каждый раз при словах «приют» и «садик» с илистого, мутного дна памяти всплывает тревожная картина.
Серый рассвет. Бабуня крепко держит меня за руку и изо всех сил тащит по улице в сторону Тираспольской площади. Слышу, как Бабуня проклинает какого-то Бору. Тогда я не понимала, при чём тут Борька, живущий в соседней парадной на втором этаже. Его мама всегда кричала с балкона: «Бора, фатить шлёндрать у дворе! Идём учить руминский, бо мине з работы попруть». А оказалось, Бора — это ураганный ветер, дующий с моря на Одессу. Бабуня как то рассказывала, что дед Петро, уходя в плавание на своём «Транс Балте», всегда опасался, «шоб только Бора нэ задув».