Тим схватился за пораненную руку.
— На кой чёрт ты сделала это? — закричал он.
— Только кровь одного из НИХ может погасить грешный огонь.
— Ты и впрямь сумасшедшая, — заявил Тим. — Ведь искры и раньше прожигали ковры.
— А книга? Как она выпрыгнула из огня?
— Выпрыгнула? Это действительно странно. Она выпала, отскочила. Я просто плохо бросил её… вот и всё.
— Ты уверен в этом, Тимоти?
— Да, вполне. Вся эта ерунда о мечах, топорах, бронзе, железе — выдумки. Если бы это было так, то каким же образом тебе удалось порезать мою руку?
Она хитро улыбнулась.
— Посмотри внимательно на нож своей матери. На что он по-твоему похож?
Нож и вправду был странным. Изогнутое лезвие делало его похожим на небольшой ятаган. Однако режущая поверхность была не снаружи лезвия, а внутри. Но Тим упрямо сказал:
— Нож, как нож, только старинный.
— Старинный? Да. Но только не совсем обычный. Знаешь, какой это нож?
— Откуда мне знать?
Она провела пальцем по тупой стороне лезвия с такой страстью, что Тим был поражён. Подобных эмоций за ней раньше не замечал.
— Это нож для снятия кожи, — сказала она. — Тот самый, которым разделывались с ведьмами. Ты назовёшь это предрассудком, но в те времена люди верили, что обыкновенным ножом кожу человека, происходящего от Богов зари, не снять. Для того, у кого в жилах дочеловеческая кровь, нужен особый металл.
Она повернула нож за рукоятку, и на лезвии блеснуло отражённое пламя.
— Вот тогда и сделали такой специальный нож. Пока металл был ещё горячим, в него добавили кровь из прорванной девственной плевы монашки, боговой невесты, которая принесла свою невинность в жертву во имя торжества Господа. А когда настало время закаливать сталь, лезвие опустили не в простую, а в святую воду. Это уникальный, единственный в своём роде нож…
17
…— Твой любовник имел тебя через зад… или ты брала в рот его… говори!
Молчание.
— Говори, дитя, или опять попадёшь на дыбу.
— Пытайте и будьте прокляты, — кричит она.
— Ещё четверть поворота, милорд?
— Две четверти, — говорит инквизитор.
Лицо его потемнело от гнева. В голосе впервые чувствуется злоба.
— Две четверти. И потом ещё две, а потом полоборота, а потом целый; и ещё, и ещё, пока эта проклятая сука не заговорит…
Комната скоро превращается в ад, пещеру для пыток, оргию нарастающей боли. Когда глаза вылезают из орбит от дикого ужаса, когда голова мотается из стороны в сторону, когда закованные руки сжимаются и разжимаются от боли, когда пальцы ног извиваются как маленькие толстые червяки, а сами ноги дрожат как бока загнанной лошади. Груди колышатся, выступающие ягодицы напряжены, каждый дюйм её плоти протестует и сопротивляется. Дыба методично и бесстрастно продолжает разрушать тело. Палач, злобно улыбаясь, делает своё дело. Звуки мечутся от стены к стене, бойня наполнена воплями инквизитора, рычаг, поворачиваясь вновь и вновь, издаёт страшный скрип. Она с ужасом ощущает, что её колени начинают разъединяться, плечи выходят из суставов, позвоночник превращается в столб белого огня. Тело бездумно отдаёт кровь, пот, всё своё содержимое. Но визгливый маньяк продолжает крутить дыбу, подводя её к такому пику страданий, что кажется, вот-вот всё должно закончиться смертью. Но и этот пик можно преодолеть, чтобы отправиться к ещё более мучительному. Боль забирается всё выше и выше, достигает высот, где уже невозможно дышать. Это, наверное, последняя высота, потому что представить себе боль сильнее просто невозможно, она нереальна для плоти и костей. Но вот и эта вершина достигнута, и всё-таки за ней — следующая. Так повторяется, пока два слова, выдавленных из глубин души, не срываются с её губ…
18
Тим и Дженни лежали рядом в её постели.
— Я одно знаю наверняка, — сказала Дженни, — если ты останешься в этом доме, твоя тётя сделает из тебя ещё большего психа, чем она сама.
— Но, может быть, в этом что-то есть, — возразил он озадаченно. — Многие верят в эти оккультные дела. Не могут же все они быть ненормальными.
— Может, и не все, — ответила Дженни, — но если ты поразмыслишь внимательно над тем, что она говорит, то откроешь множество неувязок.