Шаринган исчезает — Саске сливается с липкой тьмой, заползающей под самые веки. Непонятно, насколько близко его лицо, что он собирается сделать. Теплая рука касается ее талии, плавно скользит вниз, к задравшемуся краю туники.
— Вот так ты меня любишь, да, Сакура, — чувствует на скуле шершавые губы.
— О чем… о чем ты говоришь?
Воздух сжимается, становится плотным, по щеке прокатывается его усмешка — Сакура вдруг замирает, сглатывает вязкую слюну, скопившуюся на языке, чувствует, как накаляются кончики ушей от смущения.
— Я знаю, как ты краснела, признаваясь Наруто в любви, — от прежней усмешки не осталось и следа. Голос Учиха ощущается морозом по коже, — Знаю, как отводила взгляд.
Сакура закусывает нижнюю губу до колкого онемения, срывая кожицу с едва заживших ранок, отворачивается от него, чувствует пылающей щекой прохладу татами.
— Не ожидал, что ты так быстро забудешь обо мне.
Сакура буквально задыхается от чужих слов. Дергает руками в плену сильных пальцев, извивается и разъяренно пыхтит — ей впервые хочется ударить его, да так, чтобы боль трещинами разошлась по телу, хотя этой боли будет не сравниться с тем, что испытывала она в тот унизительный момент.
Радужки его глаз обволакивает алое сияние и Харуно отворачивается, не в силах сморгнуть образы, заплясавшие на обратной стороне век.
Как с искусанных губ сорвалось тихое «я люблю тебя, Наруто», как назойливые снежные хлопья забивались в глаза, мешали дышать, опускались за воротник плаща — в той оглушительной тишине, накрывшей их после ее признания, Сакуре слышалось, как снежинки шипели на ее коже. И раскраснелась она от холода, кусавшего за щеки, от своей глупости и от того, как осунулось лицо Наруто, как он отшатнулся от нее, словно прокаженной, неверующе качая головой.
Говорила другому, что любит, а в голове то и дело вспыхивал образ Саске, пока она стыдливо прятала взгляд. Учиха буквально сломил ее, выбил воздух из легких так, что Сакуре казалось, будто с момента его ухода она разучилась дышать. Она отчаянно искала его на улицах Конохи, на каждой миссии, куда бы они не пошли, однако его не было нигде, только у нее внутри, за ребрами, будто целый мир забыл о том, что он существовал вовсе. Как бы Сакура не пыталась, но выкорчевать из себя эту любовь и безмерную нежность не получалось — наоборот, чувство разрасталось, укреплялось, цепляясь шипастыми отростками за ребра.
Желчь и гнев от собственного бессилия, затянувшегося с момента, как образ Саске поселился в сердце, медленно отравляя, обожгли ее изнутри. Вдруг так хочется сделать ему больно не только физически, чтобы он понял, насколько плохо было и ей самой, но Сакура лишь выдыхает, с трудом выкраивая обожаемый образ из темноты. Смотрит на него и понимает, что не сможет. Потому что в нем не осталось ничего, кроме бесконечного холода, как за пределами их временного убежища, и ей бы забрать себе хоть часть того, что терзает Саске. Помочь, спасти.
— Я тебя любила. А ты оставил меня, — на выдохе шепчет она.
Саске гладит ее по голове, убирая от лица влажные пряди, словно поощряя за честность. И Сакура больше не может сдерживаться.
Нижняя губа дрожит, уголки губ ползут вниз — печаль и обида тянет в ней невидимые ниточки, как в какой-то марионетке. Слезы скользят по щекам, обжигая кожу, оставляя саднящие борозды, и ей так горько, так больно, что нет сил спихнуть с себя чужое тело не остается вовсе, навалившееся всей тяжестью сверху. Она чувствует себя истерзанной, опустошенной.
На языке перекатывается искреннее «и сейчас люблю, и хочу уйти с тобой, и хочу, чтобы ты остался». Ей кажется, еще немного, и она тихо заскулит от распирающей солнечное сплетение тяжести. Так много нужно сказать, так хочется избавиться от многолетней недосказанности, однако Саске, как истинный параноик, не позволяет ей произнести ни слова.
Губы его оказываются жадными, требовательными — Сакура не успевает даже вдохнуть, как чужой рот накрывает ее так резко, что они коротко сталкиваются зубами. Слезы застывают на щеках, и ей с большим трудом удается двигать губами в такт его движениям. На секунду поцелуй кажется упоительным, когда широкая ладонь касается ее шеи, удерживая на месте.
Он отстраняется, когда Сакуре уже нечем дышать — воздуха и слишком мало, и слишком много, в груди будто не осталось больше места.
Саске как-то грубовато опускает руку обратно, к ее бедру, нагло потянув за край туники.
— Ты пришел ко мне только ради этого? — почти с обидой шепчет она, обреченно откидываясь на татами.
Грубая ладонь, скользнувшая по обнаженной коже, задерживается на ребрах, шершавые пальцы оглаживают выступы костей.
— Я пришел за тобой.
Он задирает ткань до самой груди, и вскоре пальцы сменяются губами — от этой преступной, почти запредельной нежности Харуно дрожит. Сакуре действительно хочется верить, что он здесь из-за нее, для нее, что все происходящее не навеянная на сознание иллюзия. У нее никогда не было других целей в жизни, как быть рядом с ним, как любить его, вот так, по-глупому, с каким-то безумством, придыханием. Ей нравилось это ощущение остроты и почти смертельной опасности рядом с ним, нравилось, что где-то там, за вечной мерзлотой в груди Саске таится крохотный огонек привязанности к ней. Сакуре хотелось верить в это. Ведь не стал бы он приходить сюда под угрозой смерти, не стал бы целовать ее, не стал бы касаться, не будь в нем хоть чего-то, похожего на любовь к ней.
Сакуре до щемящей боли за ребрами хочется потрогать его кожу кончиками пальцев, губами, попробовать на вкус. Так сладко и страшно от собственного порыва, что она вся робеет и напрягается, и Саске, будто уловив смену настроения, долго всматривается в ее глаза прежде, чем разжать пальцы, сомкнутые на ее запястьях.
Харуно позволяет себе робко ухватиться за мощное плечо, коснуться пальцами ткани его рубахи, забраться за ворот, обнимающий горячую шею. Кожа его оказывается невероятно нежной, бархатной, и Сакура, не сдержавшись, вслепую тянется вперед, прижимается губами к сладкому сгибу шеи.