Эдгар послал ей теплую улыбку.
— Для меня ничего. Спасибо, Линда. Винтер?
— Нет, спасибо.
Винтер отбросила мысли о секретарше, двигаясь к центру кабинета.
— Кажется, мы не договаривались встретиться сегодня? — заметил ее отец, вежливым, но рассеянным голосом.
В этом не оказалось ничего нового. Эдгар Мур не знал, что делать с маленькой дочерью после смерти жены. Он изо всех сил старался дать ей хороший дом, в котором есть все, чего только может пожелать ее сердце. И Винтер никогда не сомневалась, что он ее любит. Но его внимание всегда занимала карьера. Она давно смирилась с этой истиной.
— Нет.
— О, хорошо. — Он снял очки и стал полировать их носовым платком, который достал из кармана рубашки. Ее отец был небольшого роста, с седыми волосами, которые он зачесывал с узкого лица. Зеленые глаза смотрели пристально, намекая на его впечатляющий интеллект. Нос заметно выдавался вперед, а кожа была бледной от долгих часов, проведенных в закрытом помещении. Как всегда, на нем была белая рубашка с черным галстуком и черные брюки, кожаные туфли блестели от утренней полировки.
— С этим отчетом о бюджете голова идет кругом, — сказал он ей с горечью. — Я могу декламировать сонеты Шекспира, но не помню, должны ли новые стулья, которые мы купили для литературной гостиной, быть оплачены из средств гранта или из фонда пожертвований.
— Разве не все профессора должны витать в облаках?
— Дурак считает себя мудрым, а мудрый человек знает, что он дурак, — процитировал ее отец сухим тоном. — Итак, что я могу для тебя сделать?
— Я просто хотела задать несколько вопросов.
— Конечно. — Он неопределенно махнул рукой. — Садись.
Винтер села за захламленный стол, переведя взгляд с отца на обшитые панелями стены, увешанные картинами маслом и тяжелую деревянную мебель, которую обычно можно встретить в английских загородных поместьях. Винтер нахмурила брови. Где же прекрасные пейзажные акварели, которые рисовала ее мама? И что случилось с мягкими персиково-кремовыми шторами, что добавляли столь необходимый всплеск цвета в скучное пространство?
Теперь все здесь выглядело мрачным, жестким и… другим.
— Когда ты переделал свой кабинет?
— Ох. Это да. — Эдгар пожал плечами, его вид выражал озадаченность. — Линда убедила меня, что он выглядит немного потертым, и она привела его в порядок несколько месяцев назад.
— Ты позволил своей секретарше сделать ремонт? — спросила Винтер, не понимая, почему ее оскорбила эта мысль. Возможно, потому что она не хотела, чтобы Линда брала в руки картины ее матери. Или запихивала их в темный чулан, как будто они хлам.
Ее отец вдруг стал защищаться, запоздало поняв, что Винтер недовольна.
— Ты же меня знаешь. Мой вкус в мире моды хуже, чем мои математические способности. Твоя мама жаловалась, что я, наверное, дальтоник.
Именно этого момента Винтер и ждала. Сделав над собой усилие, она отбросила раздражение по отношению к Линде Бейкер и сосредоточилась на том, чтобы направить разговор в нужное ей русло.
— Я навещала могилу мамы вчера.
Эдгар кивнул, выражение его лица стало привычно твердым. Ее отец ненавидел обсуждать свою жену. Винтер всегда считала, что это потому, что воспоминания все еще слишком болезненны. Однако сегодня утром она задалась вопросом, нет ли другой причины, по которой он не хочет копаться в своей памяти.
— Да, ты говорила, когда звонила, — пробормотал он, надевая очки в черной оправе и возвращая носовой платок в карман.
— А еще я заехала в рыбацкий домик, — продолжила Винтер.
Эдгар посмотрел в замешательстве.
— Домик твоего деда?
— Технически сейчас он мой.
— Да, да. Конечно. — Его замешательство никуда не делось. — Зачем ты туда поехала?
Винтер пожала плечами.
— Кому-то нужно проверить собственность. Давно следовало туда наведаться.
— Полагаю, ты права, — согласился Эдгар. — Не думала нанять агента по недвижимости?
Винтер потрясенно вздохнула.
— Чтобы продать домик?
— Ты не пользуешься им, и в конце концов он испортится до такой степени, что его придется снести.
Отец прав. И если говорить начистоту, то она признала бы, что когда вспоминала, что владеет домиком, он казался ей скорее обузой, чем наследством. Не похоже, что он ей нужен. Не тогда, когда она работала двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю. Но услышать, как ее отец произносит эти слова вслух, ранило, как физический удар.
— Он единственное, что у меня осталось, принадлежащее маме.