Секунд расплылся в улыбке. Я добавил:
– В том числе путем ваших опустошительных завоеваний.
Тот удивился.
– Мы несем варварам нашу цивилизацию! Везде в провинциях наместники раздают хлеб, строят дороги, арены для зрелищ, хорошие термы…
Я помолчал, отягощенный тысячелетиями истории. Секунд поклонился, сделав рукой приглашающий жест:
–Ты приятный собеседник, я бы пригласил тебя в нашу "студию" философов и поэтов, где забывают о грубой материальной жизни.
Он был польщен и удивлен необычным разговором, так с ним никто не разговаривал. И что-то записывал стилом на свою дощечку. А я позавидовал нашей прошлой жизни, которая показалась мне гораздо лучше, чем раньше думал. Наша недавняя жизнь достигла такого максимального уровня комфорта, какой и не снился этому аборигену. Медицина развилась как никогда, хотя раскопки обнаружили медицинские их инструменты почти такого же уровня. Правда, если сравнить, уровень бедности не стал меньше, чем у них: даже рабы, судя по содержимому нужников, раскопанных археологами, у них ели лучше, чем наши городские нищие. Зато последние сто лет мы поддерживали небывалый мир после страшной второй мировой.
У этого человека, две тысячи лет назад, не было такой умственной невинности, как у Михеева, последнего человеческого творения, не имеющего желания копаться даже в открытых веками знаниях.
Я добил его:
– Ваши творения бессмертны, потому что вы восторженно смотрите в новизну неизвестности, в сказку, не думая, что в будущем может быть конец человечеству.
Он изумленно уставился на меня:
–Ты божество? (Tu numen?) Неужели вышел из святилища Аполлона? (Vere exivit de templo Apollinis?)
… Это был сон? Древний город словно встал из праха, как будто не был под пеплом две тысячи лет. Впрочем, если умопомрачительные тысячелетия считать поколениями, то они покажутся не такими уж далекими. Если принять одно поколение за 50 лет, то два тысячелетия будут всего 40 поколениями. А ведь мы иногда живем больше сотни лет.
Плиний Цецилий Секунд действительно обрел бессмертие – даже оставшаяся кучка нас от погибшего человечества знает его.
____
Я собрал соратников.
– Понял, каким путем мы пойдем. Это должно быть возрождение культуры, как античной культуры в их эпоху.
Михеев воззрился невзрачными глазками:
– Древние вымерли, все это старье не нужно будущему.
Марк сказал:
– Что ты нашел в той эпохе, которое упивалась смертью гладиаторов на арене?
Я выразил удивление.
– А в наше время было не так же?
– Мы должны быть высокообразованной властью, которая не даст развязать кровавые побоища.
– Но почему я, как археолог, трепетно сдуваю пылинки на их откопанных черепках? Культура, искусство – вот что останется с нами навсегда! И мы создадим свою культуру и искусство.
– Нам бы обуться и приодеться, а ты об искусстве, – засмеялся Марк.
– А зачем нам культура? – ерничал Михеев, заворачиваясь в тряпье. – У меня в мыслях совсем другое. Вот когда сыт буду, обут, одет, давай со скуки займусь культурой, плюя в потолок. А искусство – все на выдумках и вранье.
11
Мы стоим перед развилкой. Что такое наша жизнь? Без цели, конечно, можно жить, достаточно взглянуть на Михеева. Но без надежды жить гораздо труднее, а может быть, невозможно. Но чем внушить надежду? Наверно, с помощью культуры и искусства. Мы с Павлом продолжали искать смысл нового существования – без человечества.
Столкнулись с вечным вопросом: как убедить самих себя и оставшихся людей, что могли бы жить, не прячась в нору в ожидании смерти, чтобы каждый вдохновился надеждой, открылся в доверии и эмпатии к другим людям, чтобы ему захотелось овладеть необходимыми навыками и знаниями?
Больше всего оставшиеся нуждаются в вере, что впереди есть выход. А ее может дать только культура, искусство и литература, желание начать творить новую жизнь.
В последние дни цивилизации на культуру тратились по остаточному принципу. Это было что-то второстепенное для рыгающих от сытости вождей, их влекли только «игрушки оборонки», туда бросались основные средства.
Я догадывался, что история сошла на серый путь, когда пренебрегли культурой, и каждый стал сам за себя.
Начали со сбора книг. В книжных магазинах мы нашли художественные и документальные книги, кипы последних газет, благо бродягам, ищущим пропитания, вся эта макулатура была ненужной, и оставалась нетронутой.
В газетах кипели отжившие страсти, уже чуждые нам: официальные издания писали о достижениях, что это очень хорошо, что пока нам плохо, оппозиция цапала за икры власть, а та молча сажала на 30 суток, чтобы не пугать мировое сообщество, или шила шпионаж, а это уже на годы. Только Марка это еще волновало.