Марк неожиданно сказал:
– Я согласен с Михеевым. Нельзя воспитать желание мучительно искать смысл своей жизни.
Михеев торжествовал:
– Вот-вот! Что значит воспитывать желание? Чушь!
Марк мстительно повернулся к нему:
– В нынешней ситуации это означает просто желание жить, а значит и уверенность в будущем.
Павел возбудился:
– Разбудить душу можно, только если захватить воображение ребенка. Сказкой, мифом, литературой и искусством. И подсказкой, которая озарит его: что же он любит больше всего?
Я подхватил:
– Воспитание – это пробуждение желания понять – не «Кто виноват»? А: кто – я? Где – я? Что – мне? Ради кого? Как стать отзывчивым, то есть, перевести личное во всемирный смысл? Если это не пробудил в учениках, ничего не выйдет.
– А зачем вам это надо? – не понимал Михеев.
– Без отзывчивости жить невозможно. Смысл жить почувствуешь тогда, когда в естественной отчужденности окружающих ощутишь в них «страдающего брата», такого же, как ты. Воспитание есть не что иное, как пробуждение различения любви к себе и любви к миру. Правда, когда найдешь смысл, – вздохнул я, – мелькнет откровение и увидишь ясность тогда тоже будет нелегко, ибо возникает боль из-за трагизма жизни смертного человека, своего близкого. Франкл назвал это состояние «трагическим оптимизмом».
Юдин хмыкнул:
– И кто теперь скажет, что такое воспитание наших учеников? Возможно ли такое воспитание, воздействуя на ученика извне? Воспитание чувств? Можно ли воспитать совесть?
– Выходит, что не надо воспитывать! – ликовал Михеев.
– Нужно овладевать культурой, которая не может исчезнуть в нашей памяти. Найденная в древнем песке прекрасная голова Нефертити не может исчезнуть, пока хоть один из нас не останется на земле.
– Отчего же? – ерничал Михеев. – Можно обойтись и без черепков.
Петр вздохнул:
– Все это мудрено. Вот вобьешь грамоту палкой по заднице, смотришь, дальше пацан сам пойдет на своих ногах.
12
Как нам воспитывать и воспитываться во время, когда исчезла сама культура?
Я заново перебирал кипы книг по воспитанию и образованию, но так и не пришел ни к какому убеждению. И стал вспоминать весь свой опыт самовоспитания.
В юности у меня еще не было опыта, было лишь любопытство узнавания мира со слов учителя и зубрежка учебников. Но внутри не различал себя и ослепительный мир, как ребенок, знающий, что весь мир его любит, ощущал себя бессмертным. На яркость юности нельзя и не нужно накладывать взрослый опыт, – пусть останется ее мир прекрасным!
Предстояло много пережить и осмыслить самому – среди посторонних в толпе, равнодушно толкающих локтями, хотя мне уже тогда казалось – они манекены лишь на поверхностный взгляд. Каждый из толпы такой же, как ты сам, мучительно ищет смысла, или бездумно отдается влечению массы. Или оттаивает в радостных объятиях близких, в чтении книг, отвечающих сокровенным отзывом. Ведь, что такое читать книги? Это находить в них нечто, отзывающееся в сердце чем-то удовлетворяющим душе.
Когда учился в университете, я перешел на заочное отделение, чтобы «познавать мир». Уехал в село под Рязанью, где меня как грамотного интеллигента определили заведующим клубом.
Из города приехала делегация студентов, чтобы помочь собрать картошку. Я увидел черноглазую девушку, выглядевшую слишком серьезной для своего возраста, и со мной что-то случилось. Ночью мы спали вместе с группой студентов в сарае на мягкой соломе, я лежал рядом с ней, она знала мое отношение к ней, и, когда все затихли, позволила обнять ее. Я гладил ее голое тело, просунув ладонь под кофту, и она, как мудрая женщина, грустно гладила меня по голове.
– Ничего у нас с тобой не выйдет, мальчик мой, – ласково говорила она.
– Почему? – умолял я. Она не отвечала.
Я испытал странную горечь, черноту пропасти между мной и ею. А утром они уехали. Много месяцев я бегал пешком в город, не чуя ног, за 25 километров, чтобы встретить ее на улице. Однажды увидел ее лицо в автомобиле, с кем-то. Мы встретились глазами, и она опустила взгляд. Машина уехала.
Еще много раз я приходил в город, искал ее, понимая, что она не хочет меня видеть.
У меня изменилось сознание. Ушло мое детское ощущение безграничной близости и доверия к миру, когда ничто не может ранить. Показались игрушечными мои волнения в студенческой аудитории, физиономии профессоров и преподавателей, к которым мы обращались с придыханием, словно они спустились с неба. Теперь я увидел их обыкновенными людьми.