После неразделенной первой любви стал другим, страдающим, и прекрасный мир удалился куда-то недосягаемо высоко. Это называется первым опытом встречи с реальностью. Хотел рассказать родственным душам в фейсбуке, попросить совета, но оказалось, что у меня нет друзей, с кем мог бы поделиться сокровенным.
Я ощутил неустранимые перегородки между людьми. Исчез смысл моей жизни, хотя раньше что-то похожее жило во мне инстинктивно. Ощутил невыносимую земную боль разделенного мира, убивающего равнодушием – меня, всех нас. В будничной жизни не было того, что исцелило бы меня. Существование стало серым, внешне оптимистично будничным, и не было нужды вырываться куда-то.
И был в состоянии пустоты одиночества, «экзистенционального вакуума», по выражению ученого-психолога Франкла, что приводит к психическим расстройствам и самоубийству, если не откроешь, чем жить. Долго не мог понять, как теперь смотреть на жизнь, на отношения между людьми. И как вырвать отвергнутого себя из себя прежнего, здорового?
Я искал душевного исцеления, жадно читая книги любимых авторов. И не помогало утешение Гоголя: «Несчастие умягчает человека, природа его становится более чуткой и доступной к пониманию предметов, превосходящих понимание человека, находящегося в обыкновенном и вседневном положении». Гоголь, «Выбранные места из переписки с друзьями».
Записывал приходящие мысли в дневнике, и… обнаруживал вместо смысла виртуозность умственных утешений, отчего было гадко, как в душе графомана. Чувствовал, что подлинное – в таинственном богатстве жизни, в опыте ее проживания.
Хотел найти себя, стать поэтом? Нет, просто не находил в повседневности того, что хотел – исцеления от болезни. И потом, у поэтов – мышление наоборот, ненормальное: они не смотрят на окружающие внешние факты и события как сами собой разумеющиеся, данные нам органами осязания, а – внутренним взглядом всей своей судьбы, раскрывающим сущность фактов и событий, устремленным в яркое будущее, или застывая в неутешительном настоящем. А у меня неустойчивое мироощущение. Даже не чувствую разницу между поэзией прозой. Поэт вещает из сокровенной глубины, облекая в метафорическую форму прямое высказывание, будь то с рифмами или без рифмы, верлибром, свободно выдыхающимся ритмизованной мелодией. А прозаик создает типы времени. Но почему-то мне помогала поэзия.
Изредка внезапно вспыхивал яркий проблеск, и возникал реальный порыв души – вдохновение! Смысл жизни проглядывал пронзительным лучиком надежды, там, за тяжелыми тучами существования, и снова надолго исчезал. Это переживание, непостоянное, как вдохновение, и его надо находить и держать в себе. И всякий раз нужна трудная работа души, чтобы пережить эту счастливую вспышку, когда возникает ясность всего
Эти минуты я пытался удержать, возносясь вслед за поэтом в своих неисправимо романтичных записях-заклинаниях.
«Гибнет моя жизнь, как спастись? Моя острая боль – перед чужим, неотзывчивым. Разве нет выхода?
И от этих стихов, от поэзии становилось легче.
По радио назойливо рекламируют какие-то идеально сидящие костюмы, пустые слова болезненно врезаются в мозги, как будто оседая навечно.
«Моя жизнь во тьме – это неумение, от неразвитости, ощутить смысл, другое состояние моей судьбы. Так мучился Гоголь: «Как выставлять недостатки и недостоинство человеческое, если не задал самому себе вопроса: в чем же достоинство человека… если не ясен в тебе противуположный прекрасный человек?».
Я был горд! Гоголь тоже испытывал нечто подобное! Использовал вдохновляющие записи-заклинания для собственного потребления, чтобы навести магнитное поле вдохновения.
«Изо всех сил уходить от бездумного взгляда на внешние события, ведь, я полон боли за все живое, кого толкают равнодушными локтями убивающие чужой мир. Неужели так слаба во мне эта боль, чтобы напоминать себе об этом в 18 лет, уже начинающем стареть? Нет, во мне эта боль – основное. Только не вижу, где исцеление. В этом все дело».
«Может, ищу не успокоения души, а – обретения веры, сознания, что нашел утешающее, верование всей судьбы моей».