«Жизнь постоянно прорывается в неведомое освобождение, в новизну открытий».
«Прорыв из моей боли в иное, раскрывающее меня безоглядно! Как у Гоголя: «Всяк человек требует лирического воззвания к нему: куда ни поворотишься, видишь, что нужно или попрекнуть, или освежить кого-нибудь… Воззови к прекрасному, но дремлющему человеку… опозорь новейшего лихоимца и скверный воздух, которым там дышат… возвеличь незаметного труженика».
«Наверно, я пытаюсь отделять себя от себя, осознать себя, увидев со стороны, чтобы спастись от внутренней боли. Значит, иные – небывалые состояния во мне могут вспыхнуть?»
«Мои поиски внесоциальны, абстрактны. Надо искать смысл моей судьбы в опыте. Но есть ли у меня опыт? У юного Мишеля Лермонтова уже был опыт, может быть, обретенный еще до рождения:
До создания моей картины мира еще далеко».
«Может быть, спасение – в открытости моей боли в живой мир. Когда отпущу себя туда, станет лучше».
«В этом секрет – искать всей болью судьбы, одиночества родины в космическом пространстве. Как моей отвергнутой любовью».
«Понять себя – это понять людей, которые меня окружают, не в сегодняшнем моем отчаянии, а в моем ином, в вольной ощупи пути в первозданную зарю».
Вот куда меня вывела боль неразделенной любви! Гораздо позже я понял, что это называется «уйти от слепоты», стать зрячим. Конечно, я мог бы выразить весь этот сумбур мыслей в одном четверостишии, которое сочинил в пору исканий:
Но я хочу понять безумно сложное дело воспитания, главная задача которого – разобраться с собой, чтобы выйти в творчество жизни, в поэзию. Воспитание – это самопознание. Разве из тех дневниковых записей не видно, как юная жизнь пробивается к народной душе? Отнюдь не воспитанием зубрежкой и любопытством.
____
Наверно, меня не поймут, чего искал, потому что мои записи в дневнике – для себя, это мой способ «навести магнитное поле» озарения на отчаявшуюся душу. Но я понял, что ищу, – как выйти из отчаяния, открыть тупик моих личных, частных чувств в наши общие переживания освобождения от чего-то гнетущего? И увидеть со стороны мое место в иерархии мира. Как сделать родственным внешний мир, чтобы не оставаться в тупике одиночества? Я понял, что ничем не отличаюсь от других людей, которые так же любят и страдают, и мне становится легче, когда вливаюсь в их поток.
Это совсем не то, что бездумная общность у Михеева, – выстраданное «дело прочно, когда под ним струится кровь».
____
Итак, во мне промелькнул настоящий смысл моей жизни. Но как его воплотить?
И продолжал укреплять найденный смысл в дневнике:
«Не ощущать себя центром, а других чем-то внешним. Осознать себя в трагедии живого потока народной волны».
«Жалею все живое, забитое жизнью, томящееся взаперти. Люди лишь в определенных условиях расправляют крылья – но там их суть».
«Значит, человечество едино в ощущении трагизма своей смертности, в порыве долгого пути исцеляющей веры в жизнь, раскрытии всех своих сил в иную прекрасную жизнь».
«Мир един, и метафоры уводят вольной ощупью в бесконечную истину!»
«Гоголь о Языкове: «Свет любви погаснул в душе его – вот почему примеркнул свет поэзии. Полюби потребное и нужное душе с такою силою, как полюбил ты прежде хмель юности своей, и вдруг подымутся твои мысли наравне со стихом, раздастся огнедышащее слово: изобразишь нам ту же пошлость болезненной души своей, но изобразишь так, что содрогнется человек от проснувшихся железных сил своих».
«Я весь – раскрытое пространство (пока не смею сказать – родины, слишком еще не социально, абстрактно ее вижу). Моя родина – это все раскрытое мне, с младенчества: материнская ласка, теплая шершавая кора березы под ладонью, люди с хорошими глазами, щедрость ко мне – школы, университета, все, что без подвоха раскрыто мне».
«Есть желание, а работать не хочется. Когда нечего сказать – это форма отчуждения, одолевают предрассудки мышления. Значит, дело не до конца мое. Надо находить в душе самое сокровенное, и тогда дело превращается в чудо творчества. Или – разжигать боль, страсть выйти, куда хочу. Тогда миг труда превращается в поток надежд, в трепете затаенной иной жизни».