Без цели – зачем работать? Петра на самом деле влекло тяжкое дело выкорчевывания, косьбы на своей делянке, он вместе с помощниками пропадал там, неистово копая землю лопатой, из обнаруженных на складе хозяйственных инструментов, забывал поесть и приседал на корягу отдохнуть. Он дышал трудно, через нос, а ртом тоже трудно – сохнет. Неведомая сила толкала его упорядочивать и окультуривать пространство. Что это за сила? Стремление сохранить жизнь, как была когда-то? Сохранить память о семье, жившей на ухоженной даче, где был так счастлив?
____
Ну, а неугомонный Майк уехал на пожертвованном ему нашем маленьком вездеходе, собирался добраться до сохранившегося, по слухам, нетронутым Нью-Йорка. Подыскать себе офис, и оттуда покорять Дикий Запад.
15
Наступила зима. Грозный темный лес, возвышающийся до небес, надвинулся на нас еще ближе.
Свободные граждане нашего города-полиса очнулись от ступора и стали двигаться быстрее – надо было защищаться от холодов. Совместная деятельность на общее благо (как в ранней истории Греции и Рима) развивала древние творческие порывы и подавляла инстинкты эгоизма и зависти, поглотившие нашу погибшую цивилизацию в самом ее конце. Работая на себя и свое племя, мы чувствовали локоть друг друга, и в греющей расположенности стали улыбаться. И – слава богу! – не было чувства борьбы против кого-то, разжигающей ненависть. Разные индивидуальные миры у каждого из граждан были синхронизированы и гармонизированы в одном порыве.
Это была не та работа, от которой когда-то я стал аскетом.
Павел продолжал возиться со своими учениками. Как учить зимой? Он нашел место, у входа во дворец, где было теплее на солнце, чем внутри. Бородатый, он восседал на верху ступенек как на зиккурате, и проповедовал сидящим вокруг на ступеньках закутанным до глаз ученикам.
Потом удалось запустить добытый из госпиталя резервный генератор, заряжающийся от ножной педали, и тогда уроки стали проходить в нагретом классе.
Петр готовился к посевной, добывал зерно, инструменты…
Мы все еще находились в шумевшем жизнью былом. За ужином, сидя за большим столом, все еще спорили. Я говорил:
– Иосиф Бродский стал великим потому, что был потрясен до потрохов несправедливостью – убили его жизнь, вышвырнув из родины. Отняли любовь, которой он грезил и писал ниоткуда в никуда.
Мной еще владеет нравственное чувство – из погибшей цивилизации, словно оно не подвержено гибели вместе с его носителем, и дано нам свыше.
– Тьфу! – ругался Михеев. – Если не нравилась родина, мог бы уехать и сам. Не люблю пессимистов!
– Вы же не читали из него ни строчки, – смеялся я.
Юдин делился с нами своими новыми мыслями: зачем нужна литература и искусство, которыми он увлекался раньше? Что это было такое, какой в них был толк, если все проходит?
В его тихом голосе слышалась успокоенность:
– Смыслы прежней литературы и искусства сейчас исчезли. Куда их направить? В пустой космос? Это страшная иллюзия, подобная раскрашенному мертвецу. Впереди – пустота, нет той лестницы, по которой люди карабкаются куда-то. Тот же пустой космос, в котором какую ни поставь цель, она уйдет в ту же пустоту. То была сначала торжествующая, а потом отчаянная попытка жаждущего человечества вырваться в бессмертие. И авторы, люди слепые, рассчитывали на свое место в этом бессмертии.
Юдин ощущал некое удовлетворение от случившейся полной ненужности смыслов. Так легче жить – полная свобода от всего.
Во мне что-то противилось:
– Все пройдет, но златоперстая Эос будет восходить всегда.
Я убеждал в необходимости искусства и литературы нового мира, пока пустого. Старое искусство в своем конце было частично утеряно из-за того, что в последнее время на земле господствующими стали развлекательные зрелища, и постепенно забывалась добрая старая классика, сеющая доброе и вечное. Грозило, что ее окончательно засыплет песками истории.
Однако я хотел снова отрыть из песка старое искусство, как прекрасную голову Нефертити. Новое искусство, считал я, должно быть таким, которое обнаруживает человека, обретающего веру, иначе мы не сможем жить. Можно как угодно изображать всю нашу трагедию в картинах катастрофы людей Земли, и нашу безысходность от потери близких, но окончательный замысел должен уходить в первозданную зарю начала человека.
Мой друг Павел не сомневался, что у нас будет новое искусство и литература. В нашем кругу он утверждал: