— Задам вопрос, — сказала Зоя. — Вчера я уже спрашивала, но, пожалуйста, подумай, прежде чем ответить.
— Валяй. Знаешь, вкус совсем не коньячный.
— Я спросила, в плену мы или на свободе.
— Это как посмотреть.
— Именно. Однозначного ответа нет, верно? Все зависит от нашей точки зрения. Если решим, что мы в плену, то положение наше трагично. И наоборот: если мы отпущены на волю, то ситуация…
— Комична?
— Комическое вовсе не противоположность трагического.
— Угу.
— Я хочу сказать, что, если правильно на все взглянуть, наше пребывание здесь станет волшебным. Мы вместе и наедине. Есть теплое пристанище, еда, изысканные вина, великолепные склоны, принадлежащие только нам. Если вдуматься, мы в раю. Если выбрать такой взгляд.
— Наверное.
— Да?
— Пожалуй, ты права.
В голосе его Зоя расслышала тень сомнения:
— Однако есть какое-то «но», так? Оно всегда возникает.
— Да нет, все верно. Мы на свободе, можем резвиться как дети, никаких забот.
— Но… Говори же!
— Ладно. Примерно так: хоть здесь нет тлена, мясо не тухнет, а свечи не сгорают, однако время по-своему течет. Солнце всходит и заходит. Мы спим, писаем и какаем. Энергия дает свет и гоняет подъемники. Но расход энергии — это событие. А всякое событие конечно.
— Не понимаю, куда ты клонишь.
— Да я вот думаю: в байках о смерти всегда кто-нибудь приходит. Ну там дядька в белом балахоне, что позовет к свету. Либо дьявол, что лопатой закинет в печь. Либо Харон переправит через Стикс. Не могу избавиться от чувства, что кто-то или что-то вот-вот появится.
— Здесь?
— Да. Чтобы нас забрать.
Зоя поежилась:
— Зря ты это сказал.
Джейк отошел к окну, посмотрел на снег, сверкавший под луной:
— Я уж и сам жалею. Но… Вот оно мое «но». Чувствую, что-то на подходе.
— Ты же ни во что такое не веришь! Харон, дьявол, дядька в балахоне! Наверное, такова загробная жизнь безбожника. Ведь мы оба прожженные атеисты.
— Ну да, я не отказываюсь. Просто чувствую чье-то приближение. — Джейк осушил бокал. — Как тебе вкус этого коньяка?
Они вышли покататься на лыжах. Для того мы сюда и приехали, сказала Зоя, так что нечего отлынивать. Потом предложила еще раз опробовать тот спуск, каким пытались уйти из поселка. Хочет найти проход, понял Джейк, но спорить не стал. Казалось, он ей во всем потворствует, ибо знает, что произойдет. Мол, все это зряшно.
На южном склоне кресельный подъемник так и работал. Тихо гудел мотор, покрякивали колеса, отправляя пустые кресла в бессмысленный подъем; сиденья, друг за другом возвращавшиеся с горы, выглядели так, словно прошли сквозь огонь и воды, но, вопреки горестным испытаниям, сохранили невозмутимую стойкость. В кружении пустых железяк чувствовалась некая ужасная тщетность. Словно у них был шанс что-то узнать, но они его упустили.
Вместе плюхнулись в кресло. Джейк обнял Зою. Возносясь над деревьями, она прижалась к нему. Взгляд его рыскал по белой пустыне.
— Что высматриваешь?
— Следы.
— Какие?
— Любые. Заячьи, лисьи. Серны, куницы. Всякие. Хотя бы птичьи. — Перегнувшись через поручень, Джейк вглядывался в девственное снежное покрывало. — После лавины я не видел ни одного живого существа.
— А я видела.
— Да ну?
— Двух ворон.
— Правда?
— Больше они не появлялись.
Зоя смолкла, вспоминая встречу с птицами. Гудели стальные канаты, на каждой опоре кресло тихонько лязгало, и следом слышался шлепок троса, похожий на стук огромных твердых крыльев. Потом вновь все стихало, и только ветер стонал в натянутых тросах.
— Какой в этом знак? — спросила Зоя.
— В чем?
— В воронах.
— Не знаю. По-моему, никакого. Просто вороны. Во всем должен быть знак, что ли?
Ответом было лишь громыханье кресла. На вершине горы соскользнули с сиденья. Джейк пониже натянул шапочку и просунул запястья в петли палок.
— Какая красота, Джейк! Давай…
— Хорошо.
— Что — хорошо? Ты даже не дослушал.
— Давай съедем до середины спуска. Свернем в лесок. Попробуем еще раз. Хорошо.
— В тот день я показала себя паршивой лыжницей. Хочу проверить, могу ли лучше.
Джейк усмехнулся:
— Отличный повод.
— Ведь сейчас нет такого напряга.
— Конечно. Передохнем в том же месте.
Оттолкнувшись, Джейк покатился вниз. Снег стал иным. По-прежнему глубокий, чистый, не потревоженный уборочными машинами, на солнце он слегка размяк, а потому лыжи скользили чуть медленнее и чуть громче шуршали.