Выбрать главу

Но связь между критиком и издателем, кажется, пошла не в том направлении. Альварес держался подальше от Плат. «Должно быть, я казался ей тупым и невосприимчивым. Именно таким я и был, - писал он о их последней встрече накануне Рождества 1962 года, менее чем за два месяца до ее смерти. – Но быть другим – значило взять на себя обязанности, которые я в своей депрессии не мог принять и с которыми не мог бы справиться». К тому времени Плат тоже покинула Девон и уехала в Лондон, жила на Фицрой-Роуд в квартире, которая показалась Альваресу леденяще опрятной и суровой. Она пригласила его на обед, но у него была назначена встреча в другом месте, и он остался только выпить: «Когда я ушел примерно в восемь часов на званый ужин, я знал, что бросаю ее как-то окончательно и непростительно. И она знала, что я знаю. Я никогда больше не видел ее живой».

Мемуары о Плат задавали тон статьям о Плат и Хьюзе, которому было принято следовать: они создали основу, на которую нанизывался нарратив о Плат как о женщине, которую бросили и обидели, и о Хьюзе как о бездушном предателе. Хотя Альварес чрезвычайно тактичен и не сообщает подробности разрыва Хьюза и Плат, о котором он, фактически, знал много, несложно прочитать его самобичевание как скрытое обвинение против Хьюза, отказ которого от Плат, в конце концов, был намного более окончательным и непростительным. Можно сказать, мытарства Теда Хьюза начались с публикации воспоминаний Альвареса в «Жестоком боге» и серии статей в «Observer». Хьюз сразу же осознал разрушительную силу произведения и добился изъятия второй части воспоминаний из «Observer», но не смог воспрепятствовать их публикации в «Жестоком боге» или их последующему влиянию.

Как только миру поведали сюжет о поэтессе-самоубийце и о том, как ее бросил мужчина с остроумным ртом, начали появляться бесконечные вариации, обыгрывавшие эту тему, и Хьюза хоронили заживо в каждом из этих пересказов. Когда вышла «Горькая слава», в которой автор заявляет, что «книга рассеет посмертные миазмы фантазии, слухов, политики и омерзительных слухов», подпитывавших «извращенную легенду Плат», не удивительно, что книгу не встретили с распростертыми объятиями. Миру нравится держаться за свою фантазию, слухи, политику и омерзительные слухи, а не рассеивать их, никто не хотел слушать, что это Хьюз был хорошим, а Плат – плохой. Удовольствие слушать плохие вещи про мертвых нельзя списывать со счетов, но оно меркнет перед удовольствием слушать плохие вещи о живых. Получив задание отрецензировать книгу, заявленной целью которой было развенчание нарратива, который он сам запустил, Альварес вряд ли мог воспринять эту цель с симпатией. Он прошелся по «Горькой славе» граблями, а когда закончил, вместо одного плохого парня плохишей стало трое: к Теду Хьюзу теперь добавились Энн Стивенсон и Олвин Хьюз. Дополнительный нарратив появился в рецензии Альвареса – нарратив нечистоплотного биографа и злой сестры.

IV

 

 

Основание для этого нарратива создала биография Плат авторства Линды Вагнер-Мартин, тогда – профессора английской литературы в Университете штата Мичиган. Самое интересное в этой книге, написанной в стиле столь пресно непретенциозном, как дневник юной девушки («Дик поехал во Флориду на весенних каникулах, они с Перри только что совершили поездку в Мэн, а теперь он собирался в Аризону. Она, напротив, осталась в Уэллесли и косила траву»), - это предисловие, в котором Вагнер-Мартин дерзко рассказывает о своих злосчастиях с Обществом наследия Плат:

«Когда я начала в 1982 году изучать биографию, я обратилась к Олвин Хьюз, распорядительнице литературного наследия Сильвии Плат. Олвин изначально согласилась сотрудничать и помогала мне в исследованиях, отвечала на вопросы сама и отправляла меня к тем, кто мог бы помочь. Когда Олвин прочла последние главы рукописи, а особенно – набросок рукописи 1986 года, ее лояльность значительно уменьшилась. Олвин написала мне длинное письмо, как всегда, споря с моими взглядами на жизнь и развитие личности Плат. Тед Хьюз, прочитав черновик рукописи 1986 года, прислал предложения об изменениях на пятнадцати страницах, что предполагало изъятие более чем 15 000 слов.