В тексте своего второго предисловия Хьюз, подобно Гудини, совершает побег из сундука, в котором себя запер и который бросил в реку. Он пишет о таинственном, непреложном, герметичном процессе психологического возрождения, которое переживала Плат и благодаря которому появились стихи сборника «Ариэль», сохранившиеся дневники – ключ к этому процессу, враждующие роли мужа-уничтожителя и въедливого редактора тихо отступают на второй план. Раздражающие определения «ее муж» и «мы» звучат всё реже и реже, новая фигура, умиротворенный критик-интеллектуал, выходит на сцену эссе и решительно берет на себя выполнение его целей, приковывая наше внимание напряженным экзальтированным нарративом поэтического пробуждения Плат. К концу эссе проблема потерянных дневников становится точкой на далеком горизонте. Хьюзу удается увести нас от нее, потому что он ведет нас к ней. Когда он сделал свое признание в конце первого варианта предисловия, он словно бросил на пути читателя валун, который невозможно обойти. Начав свой второй вариант с тем же валуном на том же месте, он может предложить способы его обхода: признавая сложность, сопротивляясь соблазну свести ее к минимуму, сворачивая в сторону.
Жизнь, как все мы знаем, не предлагает, подобно искусству, надежный второй (и третий, и тридцатый) шанс решить проблему, но история Теда Хьюза, кажется, слишком странным образом лишена моментов милосердия, которые позволяют человеку отменить или исправить свои действия, чтобы почувствовать, что жизнь – не только лишь трагедия. Что бы Хьюз ни мог сделать или исправить в своих отношениях с Сильвией Плат, эту возможность у него отняли, когда она совершила самоубийство в феврале 1963 года, засунув голову в газовую духовку, пока ее двое маленьких детей спали в соседней комнате, которую она плотно закрыла, чтобы туда не проник газ, и поставила кружки с молоком и тарелку хлеба, чтобы они нашли еду, когда проснутся. Плат и Хьюз не жили вместе на момент ее смерти. Они были женаты шесть лет – ей было тридцать, а ему – тридцать два, когда она умерла, их брак закончился бурным разрывом. Была другая женщина. В этой ситуации оказываются многие молодые женатые пары – вероятно, больше пар оказываются в такой ситуации, чем нет – но такая ситуация обычно не длится долго: пара воссоединяется или разводится. Жизнь продолжается. Боль, горечь и волнующий ужас сексуальной ревности и сексуальной вины отступает и исчезает. Люди взрослеют. Они прощают себя и друг друга, и даже могут понять: то, что они прощают себе и друг другу – это молодость.
Но женщина, которая умирает в тридцать лет в разгар запутанного разрыва, навсегда остается в центре путаницы. Для читателей ее поэзии и ее биографии Сильвия Плат всегда будет молодой и разозленной на предательство Хьюза. Она никогда не достигнет возраста, когда на смятение чувств, присущее юности, можно оглянуться с печальной симпатией и без жажды мщения. Тед Хьюз достиг этого возраста – он достиг его некоторое время назад, но он лишен покоя, который с возрастом принес Плат посмертную славу и восхищение читателей историей ее жизни. Поскольку он был частью этой жизни – наиболее интересной фигурой в ее жизни в течение последних шести лет, он тоже остается зафиксированным в хаосе и смятении финального отрезка ее жизни. Подобно Прометею, чья исклеванная печень каждый день восстанавливалась, так что ее каждый день можно было клевать вновь, Хьюз был вынужден наблюдать, как его молодое «я» разбирают биографы, ученые, критики, авторы статей и журналисты газет. Посторонние люди, по мнению Хьюза, ничего не знающие о его браке с Плат, пишут о нем с авторитетностью присвоения. «Я надеюсь, каждому из нас принадлежат факты ее или его жизни, - написал Хьюз в письме в «Independent» в апреле 1989 года, что его вынудила сделать особенно бесцеремонная статья. Но, конечно, как известно каждому, кто когда-либо сталкивался со слухами, факты нашей жизни нам абсолютно не «принадлежат». Право собственности на них уходит из наших рук при рождении, в то мгновение, когда нас впервые осмотрели. Органы рекламы, процветающие в наше время, лишь расширяют и увеличивают фундаментальное и неисправимое человеческое любопытство. Наше дело – дело каждого, если кто-то пожелает сделать его таковым. Концепция приватности – некий экран, скрывающий тот факт, что почти никакая приватность не возможна в социальной вселенной. В любой борьбе между незыблемым правом общественности на развлечения и желанием личности, чтобы ее оставили в покое, общественность почти всегда побеждает. После нашей смерти требованием, чтобы нас как-то защитили от небрежной злобы мира, пренебрегают. Раздел права, предположительно защищающий наше доброе имя от клеветы и злословия, равнодушно от нас отказывается. Мертвых нельзя оклеветать или дискредитировать. Они не могут обратиться в суд.