Я так энергично колотил в ее дверь, как тут описал, просто чтобы разбудить ее - мне никогда и в голову не приходило, что она могла воспринять это как угрозу...
Я пытался, скорее безнадежно и с чувством опустошенности, заставить ее посмотреть в свое сердце, но добился я лишь того, что в результате, как она говорит, она проконсультировалась со своим юристом”.
IV
Игра продолжается. Игроки приходят и уходят, проходят года, и Хьюзы, кажется, всё лучше приспосабливаются к некомфортным условиям казино. Они начинают лучше делать свою работу: больше не бегают по помещению, словно это - кондитерская лавка. Олвин ушла с должности литературного агента наследия Плат, но продолжает свою деятельность в качестве свирепой и бескорыстной защитницы брата. Она пишет письма в редакции и высказывает свое мнение журналистам, “прямолинейно по-йоркширски”, как сформулировал один из них. Когда в ответ на обвинения в том, что Общество наследия Плат редактировало и запрещало материалы, она написала письмо в «TLS», утверждая, что только она одна, а не она и Хьюз ответственны за “любое осуществление “давления” на биографов, читатели так и видели, как она еще раз прикрывает Хьюза своим телом от пушечного огня. В своих письмах мне и в телефонных разговорах она колеблется - то брюзжит из-за того, что я, вероятно, подпала под “влияние Роше-Зигмунд”, то нехотя признает, что я, возможно, напишу что-то получше, чем обычный “вздор служителей культа Плат”. “Взывать к гуманным чувствам этих людей бесполезно, потому что у них эти чувства отсутствуют, - сказала она в телефонном разговоре. - Бесполезно взывать к их глубокому пониманию, потому что его у них тоже нет. Бесполезно взывать к их доброй воле, потому что всё их маленькое будущее и маленькие амбиции посвящены злой воле, так что же с ними можно сделать? Нельзя постоянно приносить автобусные талончики, чтобы доказать правдивость своих слов. Это так оскорбительно. Так глупо. Если люди хотят верить этим глупым женщинам с их истерией, пусть. Я просто больше не в силах об этом переживать”. Иногда, под конец нашей переписки, в ее письмах звучали более мягкие, более личные нотки. Например, 10-го декабря 1991-го года она написала:
“Сильвия и я: Пока она была жива, я ее просто принимала. Большую часть времени было просто приятно, когда она была рядом. Она была очень занята Тедом, занята за своей пишущей машинкой или на кухне, но всё остальное время она в основном была веселой и интересной...
После ее смерти стало понятно, что стихотворения сборника “Ариэль”, сколь бы ни были они злы, являют собой творчество большого поэта. Я никогда ни секунды в этом не сомневалась. Потом я прочла “Дневник” и просто расплакалась о ней - поразительно, сколько страданий скрывалось за этим хладнокровным фасадом самоконтроля. “Письма домой” мне показались лишенными вкуса, но я, по крайней мере, смогла понять их тональность - я ловила себя на том, что тоже пишу довольно искусственные письма Аурелии о детях.
Всегда было понятно, что Сильвия склонна к эгоизму, вела себя слишком собственнически по отношению к Теду и в то же время держала его на расстоянии. Но многие люди совершают те или иные ошибки. В целом я считала, [что], если они счастливы вместе (а большу часть времени они, конечно же, были счастливы), с этим можно смириться.
Очевидно, со всем этим беспорядком, который потом вызвали разные ее тексты и злобные высказывания, я была бы святой, если бы иногда у меня не вызывала отвращение эта сторона ее личности. Но в основном мне просто было ее жаль...Я считаю, что она была храброй, боролась с проблемой, большей, чем те, с которыми большинство способно справиться”.
Пассажи вроде этого заставляли меня думать, что через месяц, когда мы встретимся снова, между нами установятся доверительные отношения. Но встреча - в другом ресторане Кэмден-Тауна - оказалась странно холодной, почти неприятной. После моего возвращения в Нью-Йорк Олвин мне написала:
“Меня расстроило ваше упрямое нежелание понять, по-видимому, что я подразумевала под отсутствием у Сильвии открытости, из-за которого у меня, по крайней мере, возникало чувство, что я очень мало ее знаю...И мне эта концепция не казалась сложной для понимания. Вряди ли это чувство было для меня уникальным - многие люди, которые знали ее лучше или так же, как я, делали аналогичные выводы...