Бард издает звук, похожий наполовину на стон, наполовину на вздох раздражения. Он отводит меня в сторону, легко, словно отдергивает занавеску – словно я невидимка, – и отпускает мое запястье, сосредоточив свое внимание на кобыле.
– А что я тебе говорил насчет того, чтобы не подпускать к себе посторонних? – он гладит ее по шее. – Ты слишком доверчива, – в его суровом голосе слышится мягкость.
Я ощущаю, как мое лицо заливается краской от нахлынувших на меня смешанных чувств – сначала стыда за собственную неуклюжесть, потом возмущения тем, что он ценит животное выше человека, стоящего рядом, и, наконец, ярости на себя, ведь мне не удается найти слов, чтобы сказать то, зачем я пришла.
Бард откидывает плащ и тянется к седлу, чтобы забраться в него. Он даже не смотрит в мою сторону.
Все мои эмоции сливаются в одну решимость. Единственная возможность быстро ускользает.
– Подождите, – слово срывается с моих губ, грубое и неуклюжее, – я … я не вор, – прежде чем успеваю передумать, я в отчаянии хватаюсь за край его плаща, когда он садится верхом.
Капюшон падает на плечи, открывая его взгляд, удивленный и оскорбленный одновременно. Мое бешено колотящееся сердце не успокаивается от того, что бард на самом деле довольно красив. Его густые, черные как вороново крыло волосы, аккуратно зачесанные назад, бросаются в глаза. У него бледная кожа и мягкие черты лица, подчеркнутые высокими угловатыми скулами и квадратной челюстью.
Его рот дергается, и я думаю о словах, хранящихся в его горле, о том, что они похожи на змеиный яд – каждое из них обладает силой исцелять или убивать.
В животе у меня что-то тошнотворно сжимается, но я продолжаю:
– Простите, но я должна попросить вас об одолжении.
– Одолжение? – он говорит с нарочитой медлительностью, как будто не уверен, что я понимаю, о чем прошу.
«Помогите мне», – хочу я сказать. Но по выражению его лица становится до боли ясно: я – ничто. Как глупо было думать, что возвышающийся передо мной бард снизойдет, чтобы помочь такой жалкой крестьянке, как я. Что ему будет не все равно.
Я думаю о дедушке Куинне, которого затащили в тень ратуши, о жале лезвия, когда оно прижалось к его языку. Если я больна – будь я проклята, – я должна это исправить. Пока еще кто-нибудь не пострадал. Это правильный поступок.
– Думаю я… Думаю, что я проклята болезнью, – шепчу я, – я смиренно прошу вашего благословения на исцеление.
Выражение лица барда остается неизменным, когда его взгляд опускается туда, где мой кулак все еще сжимает подол его пальто. Я быстро отпускаю его.
К моему удивлению, он спешивается с раздраженным вздохом. Отвернувшись от лошади, он тянется ко мне и берет мою ладонь в свои руки, затянутые в перчатки. Он поворачивает мое запястье, оттягивает рукав и начинает изучать мою кожу. Ищет пятно? Я удивляюсь. Зубами он срывает свою перчатку и засовывает ее в карман пальто. Его пальцы нежно прижимаются к моей коже. Его тепло удивляет меня. Я судорожно сглатываю.
– И почему же конкретно, – тихо спрашивает он, впиваясь взглядом в мою ладонь, – ты думаешь, что проклята Смертью Индиго? Ты делилась запрещенными историями? Или у тебя есть чернила?
– Нет, сэр, – мое сердце колотится быстрее, чем я думала. Интересно, чувствует ли он пульс на моем запястье? – Но мой брат… – я резко останавливаюсь, когда из-за угла раздается голос.
– Равод! – Я могу только наблюдать, разинув рот, как из-за угла появляются два барда и направляются к своему спутнику. Бард отпускает мою руку и делает шаг назад. Мне требуется несколько долгих секунд, чтобы понять, Равод – это имя красивого темноволосого барда. – Я должен был догадаться, что вы отправились на поиски какой-нибудь девицы, с которой можно было бы поболтать.
Говоривший снимает капюшон и оказывается чуть старше Равода, с копной ярко-рыжих волос и щетиной на белых щеках. У него обветренный вид, как у некоторых пастухов, которые ходят по земле со своими стадами – этот бард, вероятно, видел всю Монтану. Это он обращался к толпе.
Третий бард не снимает капюшона. Но когда он приближается, я задыхаюсь.
Этот бард вовсе не он, а она. Молодая женщина, возможно, всего на несколько лет старше меня, с темной кожей и волосами. Невероятно бледные, янтарные глаза светятся под тенью капюшона.
Я никогда раньше не слышала о женщинах-бардах, не говоря уже о том, чтобы встретить одну из них. Говорят, что женщины редко обладают даром, и еще реже способны контролировать его. Она должна быть особенно могущественной. Но прежде чем я успеваю понять, что это значит – благоговейный трепет и смятение перед этим, – ее рука предупреждающе тянется к поясу, где поблескивает нож.