– Ты бы почаще пел! – громче всех хвалила мисс Бишоп. – У тебя талант!
Джонни дёрнул плечами и улыбнулся. Потом раскланялся во все стороны и дурашливо протянул гитару к костру.
– Кто хочет ещё? – спросил он.
Мальчишки заспорили, кому быть следующим. Дафна сунула в рот кусок поджаренного зефира и предложила мне палочку с ним. Спор не стихал: мисс Бишоп предложила бросить жребий. С места встал Виктор Крейн и забрал у Джонни гитару.
– Я хочу, – сказал он. И все смолкли.
Вик удобно сел на краю бревна, перебрав рукой струны. Затем прошёлся по грифу пальцами, зажимая вторую струну, и быстро нашёл нужный лад. Затем откашлялся. Сказать, что мы были удивлены, значит, не сказать ничего. Я не знала, что он играет на гитаре и уж тем более поёт. Да он же заикается! Но рука уверенно легла на струны, и он взял первые аккорды.
Музыка была медленной и плавной, в ней была глубина. Она казалась водой по камням, ночным воздухом и костричным дымом. Собиралась в простую, незамысловатую мелодию, знакомую и новую одновременно, плыла аккордами и переборами из-под пальцев.
И Вик запел.
Пламя плясало по сухим веткам, но его голос был суше. Перед нами, озарённый огнём, рассказывал свою историю взрослый мужчина.
В моей груди странно теснило. Я обхватила ладонью горло, слушая, как плачет его голос.
Он не поднимал на нас взгляда: угасал им где-то в пламени. Оно озаряло лицо, ставшее лицом индейского идола с тяжёлыми веками и точёными, рублеными чертами. В угольной черноте волос тлели костричные пряди. Мне чудилось, он глотал искры из огня и сгорал в каждом брошенном слове. Вик легко касался гитары, будто ласкал её, и чудилось, что время решило умереть вместе с нами.
Дафна задумчиво положила щёку Бену на плечо. Ребята смотрели в пустоту, забыв, что слушают своего школьного уборщика, который несколько лет был для них невидимкой и тенью. Я знала, что они чувствовали, потому что чувствовала то же самое.
Я слышала «не хочу влюбляться» как «уже люблю, мне некуда больше деться». Виктор Крейн перебирал струны. Он смотрел сквозь меня, но не сводил глаз, и я быстро утёрла со щеки упавшую слезу. Он понимающе моргнул и сделал вид, что ничего не видел. Это очень хороший жест, жест взрослого человека – готова спорить, тот же Стив пел бы совсем иначе и смотрел бы тоже иначе.
Стив был, конечно, рядом и пересел так, чтобы касаться моей ноги коленом. Я была не с ним мыслями, не с ним телом. И не в его руках хотела сгорать. И не на него хотела смотреть. В тот момент я это очень хорошо поняла, хотя всегда сомневалась в своих желаниях, потому что толком ничего так сильно не желала.
Он многое видел и никем не был любим. Я была слишком молода и до этих пор никого не любила.
До этого вечера мы оба не знали, что песней можно сделать больно. Отсветы пламени, пляшущие тенями по лицу, скрывали мягкой маской его боль, прорезавшуюся среди простых повторяющихся слов. Вик сделал мне мучительно нехорошо. Теперь я знала, что у него на душе было что-то, что покоя ему не давало.
После полуночи ребята разбрелись по своим домикам. Возле костра остались только те, кто хотел слушать истории, жарить зефир и дышать мглистой сырой ночью. На брёвнах удобнее устроились мы со Стивом, Бен, Дафна и, как ни странно, Джесси и Джон. Вик закрыл большой зелёный термос с чаем и зевнул: