- Два да шесть - девять да четыре… да четыре… тринадцать, кажется?..
Теперь при устных ответах и нашей Татьяне такие вещи «казаться» стали, чем она приводит в умиленье Антошу.
Вот уж два сапога, один другого стоит!..
Это тот самый учитель, которому Тишалова когда-то резинкой в лысину с верхнего этажа удружила (См. «Веселые будни. Из воспоминанйи гимназистки» того же автора). После этого ли, или по другой причине, но плешка заметно увеличилась, сохранив свой прежний ослепительный блеск; ободок кругом неё, щеки и борода украшены не то щетиной, не то чем-то в роде торчащих редких, черных перьев. Физиономия желтая и кислая-прекислая, к тому же он имеет еще похвальную привычку вечно морщиться от неудовольствия, что портит художественную форму его башмака-носа; благодаря этому изящному приему, можно было бы предположить, что y него вполне отсутствуют глаза, но на выручку является пара очков, наводящая на мысль, что все-таки что-нибудь да смотрит через стекла. Вот противный! Нукает, нервничает, насмехается, но объяснить толком, - это не его дело. Есть y него две, три, самые способные, которые пользуются его благосклонностью, их он вызывает к доске, объясняет новое; те, понятно, на лету хватают.
- Поняли? Ну, отлично! Весь класс понял? Чуть не три четверти учениц подымаются:
- Я не поняла.
- Я!
- И я!
- И я!
- Ну, mesdames, не могу же я вам в голову вложить!
Ведь, вот, ваши же подруги поняли. Попросите их еще раз объяснить вам или спросите дома.
И делу конец! Вот этот «желток без сердца и души», как величают его, единственное темное пятно на светлом фоне нашего педагогического горизонта. Звучно сказано! Хоть сейчас в сочинение, то есть, конечно, только не про желток.
Нет, правда, все остальные учителя очень хорошие. Физика - душка; совсем не красивый, но страшно симпатичный, добрый и чудно объясняет. Зовут его Николаем Константиновичем, и любят его все решительно.
Историк, - Евгений Федорович, с длинной чуть не до пояса рыжей бородой, очевидно, ближайший потомок Фридриха (по-нашему Федора) Барбароссы, - и отчество, и внешность все это доказывают. Не мудрено ему при таких условиях хорошо знать историю, a знает и рассказывает он великолепно. Но строгий, внушительный (ему «карточку» не подашь!). Как и полагается, именуют его «Евгением Барбароссой».
Да, вот вовремя про него вспомнила: ведь с Богданом-то Хмельницким как-никак, a познакомиться надо.
A он трудный, на перемене, пожалуй, не выучишь. A столько, столько еще надо бы записать, только во вкус вошла!
Глава III
«Тайна тети Алины». - Мрачное пророчество.
Час от часу не легче! Если еще неделю назад решено было, что я не могу принадлежать к «приличной семье», то теперь уже неоспоримо подтверждено и подписано, что я кончу свои дни в Сибири. Бедная, бедная я! Стоило так стремиться душой сюда, в милую, дорогую гимназию, чтобы подвергнуться такому тяжелому приговору. И ведь никто, как наша преподобная «Клепка», изрекла надо мной это мрачное пророчество.
Дело в том, что наш французик monsieur Danry прямо-таки душка. Положим, прямого отношения к моей ссылке в Сибирь это не имеет, но, во-первых, это сущая пресущая правда, a во-вторых, и связь между одним и другим, отдаленная, этакая троюродная, что ли, есть.
Так я опять свое: милый он страшно и умный!.. Вот бы «Клепочке» позаимствовать! Злиться - никогда не злится, ворчать - тоже моды нет, единицы - пока ни одной, a учатся у него решительно все и учатся на совесть, потому обмануть его - и думать нечего, это сама воплощенная хитрость в вицмундире с золотыми пуговицами. Я думаю, ему на пользу пошли те уроки, которые он дает в корпусе и военном училище; там, верно, его всем штучкам обучили, все жульничества перепробовали, - удачно или нет? - не знаю, но зато нам провести его и думать нельзя. Все-то y этого хитрюги предусмотрено. Я сама чуть-чуть не попалась.
Например, такая вещь. Задана статейка читать, переводить и рассказывать. Неужели же учить? Что я своими словами передать не сумею? Книги я не открывала. Перед уроком - Данришенька уже в классе - спрашиваю: какой рассказ задан? Говорят - «L'AcadИmie silencieuse» - «AcadИmie» так «acadИmie», не все ли мне равно? Вызовет, - прочту и расскажу. Но хорошо, что он не догадался этого сделать, a то «le petit soleil» (солнышко), как он называет меня, совсем бы померкло.
- Mademoiselle Ermolaeff, racontez s'il vous plaНt (Госпожа Ермолаева, не угодно ли рассказать).