Восьмого января она прожила до двух часов дня. В десять часов утра Екатерину соборовали, а потом ее голос обрел четкую ясность, и она молилась до полудня за здравие Марии, за спасение душ всех английских подданных и особенно за душу «заблудшего супруга».
Екатерина умерла. Сколько я себя помню, она была частью моего мира, вторым голосом в полифонической мелодии моей жизни. Мне не исполнилось и семи лет, когда я узнал об испанской принцессе, будущей королеве Англии, — о ее приезде судачил весь двор.
Я старался не вспоминать ее юные годы. Пытался сохранить в душе образ упрямой, непокорной, мятежной старой женщины. Ее сморщенные, усохшие губы; ее вечные придирки и опасения, от которых на лбу между бровями прорезались две строгие параллельные морщины; ее уродливые и нелепые головные уборы и расплывшуюся фигуру, спеленатую в грубую власяницу…
Одержимость нравоучениями, политическая двуличность, изменнические письма императору, папские интриги и показная привязанность… Список преступлений Екатерины множился, закручиваясь в свиток…
Однако непрошено всплывали иные картины: смеющаяся жизнерадостная молодая принцесса, глаза которой искрятся любовью; молодая мать, гордая музыкальными способностями Марии; пылкая новобрачная, стремящаяся подарить мне наслаждение и удовольствие, готовая танцевать в своих покоях в серебристом карнавальном костюме, празднуя Двенадцатую ночь, — сама она считала это глупой затеей и все же подыгрывала мне, делая вид, что не узнает меня, когда я отплясывал с ней в турецком наряде…
Она была законной спутницей моей молодости и, умирая, унесла ее с собой. Наши утраченные дни засверкали вдруг с небывалой яркостью.
Я оплакивал испанскую принцессу, досадуя, что ее жизнь прошла столь печально. И теперь уже не осталось надежды на лучшее, возможности что-то изменить.
Во что же я верил тогда? Вероятно, в то, что она перешла в иной мир, где подобные размышления бессмысленны. Она пребывала в блаженстве, обрела некую духовную форму, перестав быть испанской принцессой, прожившей полвека ущербной болезненной старухой. Ее ждет другое, заманчиво бесконечное бытие. Тело Екатерины еще подвергалось вскрытию и бальзамированию, а бессмертная ипостась уже парила в небесах, вознагражденная божественными дарами, коих я никогда не смог бы ей преподнести.
И я верил в это… глубоко верил…
А могло ли быть иначе? Если жизнь заканчивается с потерей несчастного дряхлого тела, то воздаяние за нее слишком жестоко. Я плакал в уединенной ложе дворцовой церкви, сам поражаясь собственным слезам. Неужели моя вера так поверхностна? Увы, мои слезы выдали ее слабость.
Ибо если мертвые не воскресают для иной жизни, значит, не мог вознестись и Христос. Отсюда следует и то, что умершие в христианском братстве потеряны безвозвратно. Если Спаситель дарует нам надежды только в этой жизни, то все люди, увы, достойны жалости.
Мне не следовало плакать о горькой жизни Екатерины, если я искренне полагал, что и малая толика той горечи угодна Богу, а ныне десятикратно вознаграждена высшим блаженством.
Я стал лжецом, более того, лицемером… Нет, меня обуревали сомнения. А это другое дело — они не исключают честности. Даже апостол Петр сомневался.
«Господи, Всемогущий и Предвечный, молю Тебя, избави душу мою от сомнений, ибо они жгут и терзают меня гораздо сильнее, чем ножная язва. Молю, Господи, избавь меня от них, иначе жизнь моя станет невыносимой…»
Снизу донесся слабый шорох, чей-то голос бормотал неразборчивые слова. В церкви кто-то молился. Я решил покинуть свое тайное убежище. Сумрачное уединение не принесло мне желанного облегчения, напротив, я чувствовал себя еще более подавленным и встревоженным. Возможно, другим будет дано успокоение, которого не удалось обрести мне.
Спускаясь по лестнице с длинной галереи, я услышал, как открылась дверь, и, обернувшись, заметил фигуру, тихо выскользнувшую из часовни. Это была Джейн Сеймур, она брела по коридору, вытирая глаза. Немного погодя она присела на подоконник. Ее затуманенные слезами глаза блуждали по каменным плитам пола.
Я тихо подошел к ней. Заметив мое приближение, она подняла голову, и я увидел покрасневшие веки и кончик носа. Джейн попыталась улыбнуться, словно улыбка могла скрыть следы слез.
— Госпожа Сеймур, — сказал я, присаживаясь рядом с ней без разрешения, — могу я помочь вам? Вы чем-то огорчены?
— Да, огорчена, — призналась она, комкая в руках носовой платок. — Но никто не в силах помочь мне.