— А Марс, — он приподнял руку со своим ястребом, — обожает ловить грачей. Ему нравится камнем падать с небес, так и кажется, что, не ровен час, этот черноперый смерч врежется в камень и сломает себе шею. Но зрелище завораживающее! Марс может сцапать и галку. И тогда я с особым удовольствием наблюдаю за ним. Галки пытаются обогнать его, да не удается… Ну-ну, успокойся! — нахмурился Крам.
Ястреб начал разминать лапы, и один коготь едва не пропорол перчатку хозяина.
— Мне нравится смотреть, как они в полете набрасываются на добычу, — просто заявил он.
— Да уж, нам не превзойти их, — согласился я. — Наши лучшие способы охоты в сравнении кажутся неуклюжими, а наши убийственные забавы — малопривлекательными.
— Обратите внимание, милорд, вот и те, на кого будут охотиться Марс с Афиной.
Натянув поводья, мы остановили лошадей и приготовились отпустить птиц. Неподалеку темнела стая грачей. Мы сняли колпачки, хищники слетели с наших запястий и погнались за своими жертвами. Не повезло вестникам весны…
— Вам удалось разжиться доказательствами? — быстро спросил я.
Пришлось рассказать Краму правду о «злодейке Нэн», чтобы он имел представление, с какими силами ему предстоит столкнуться.
— Колдовства? Нет, ваше величество.
Темные силуэты набиравших высоту крылатых охотников выглядели бесподобно.
— Но она действительно ведьма! Почему же вы не можете найти улики? Тогда мы могли бы потребовать соответствующей кары.
— Мне думалось, что они отыщутся. Я предположил, что у нее припрятаны зелья, порошки, книги… Но обнаружил лишь… прелюбодеяние. — Он выглядел сконфуженным. — Ее фрейлина, леди Уингфилд, поведала мне… о кавалерах, которые прятались в гардеробных опочивальни, ожидая условного сигнала, чтобы выйти и возлечь с королевой на кровать. На редкость… странная история. — Он передал мне пергамент — длинный лист, покрытый записями и чернильными кляксами, — и вдруг воскликнул, отвлекаясь от щекотливой темы: — Ах, взгляните!
Наши ловцы догнали грачей и уже парили над ними, намечая жертвы. Сейчас они ринутся вниз, плотно сложив крылья и уподобившись смертельным ядрам.
— Да-да.
Мне уже приходилось видеть соколиную охоту.
Я взглянул на пергаментный свиток. Руки мои задрожали, и я почувствовал непонятную слабость. Мне не хотелось ничего знать, но в то же время долг вынуждал меня прочесть добытые сведения.
Там подробно описывалось, что музыкант Марк Смитон и другие придворные регулярно развлекались в постели Анны.
Мы услышали глухие удары: хищники атаковали грачей прямо в воздухе. Убитые птицы падали вниз. А сокол и ястреб, обгоняя их, хватали добычу за добычей. В воздухе медленно кружили черные перья, словно погребальный кортеж.
Мой взгляд невольно вернулся к пергаменту. Там безжалостно описывались все новые и новые подробности.
Эта бумага будет зачитана в суде, к вящему позору королевы.
Она оказалась еще более омерзительной, чем я воображал. И мне пришлось замарать руки, держа эти отвратительные записи.
— Великая блудница, — пробурчал я.
Я поднял голову. Внимательно следивший за мной Кромвель впился в меня своими глазками-пуговками.
— Благодарю вас, — наконец сказал я. — Мне пора было узнать всю правду.
— Почему-то правда обычно связана с болью, — кивнув, заметил Кромвель. — Недаром говорится: «мучительная правда». Никто не скажет «счастливая правда». Простите, ваше величество, — смиренно прибавил он.
— Господь посылает страдания, дабы наставить нас на путь истинный, — машинально произнес я.
Заученная максима. Но верю ли я в нее?
— Тем не менее они ранят нас. И избежать боли помогает только равнодушие.
Видимо, Кромвель стал таким бесчувственным после смерти своей жены.
— Равнодушие могло бы принести покой, — согласился я.
Покой — непостижимое… недоступное мне состояние. Всю свою жизнь я только и делал, что переживал… по любому поводу.
— Может, заберем добычу? — Он показал на луговину, куда упали грачи. — Если мы оставим ее, то наши ловцы полностью утолят голод и не пожелают больше охотиться.
Я машинально направился к охотничьим трофеям, испытывая странную раздвоенность. Словно не я, а кто-то другой бросил в сторону приманку для соколов и принялся складывать несчастных искалеченных грачей в ягдташ. За этим человеком наблюдал Генрих, только что безвозвратно прозревший, тот самый Генрих, чья жена оказалась изменницей и блудницей.
Почему я ничего не чувствовал? Откуда эта отстраненность? В душе тоскливо и тревожно бил колокол, но эти звуки доносились как будто из-под воды.