Молодой человек, метавшийся на стуле, был столь же экзотичен, как его имя: смуглая кожа, обсидианово-черные волосы и глаза, ястребиный арабский нос и даже кривой шрамик у брови, что подергивался каждый раз, когда Брин делал надрез. Дело в том, что он был не просто убийцей, каннибалом и так далее, но и немного романтиком. Имя и наружность парня, а также множество восточных ковров и ваз, не говоря уже о потрясающем бронзовом сервизе у двери, навевали мысли о мечетях и минаретах, величественных султанах и одетых в полупрозрачные шелка гуриях из гарема, охраняемого жеманными евнухами.
Подобные образы привлекали Брина экзотичностью.
И хотя его чувственные губы не двигались, глядя на парня своими невероятно лазурными глазами, он в глубине души улыбался.
Брин обошел пленника — не угрожающе, но с определенным нетерпением. Всей ночи у них в распоряжении не было.
Точнее, у самого Брина была, а вот у жертвы, конечно же, нет.
— Ты говоришь по-английски?
Парень кивнул.
— Хорошо, — проворковал Брин. — Значит, тебе повезло. А теперь слушай внимательно, и, возможно, спасешь себе жизнь.
Он опустился на колено, в позу влюбленного воздыхателя, и положил ладонь на волосатую мускулистую ногу Фарасати. Провел по крепкой, рельефной икре, погладил коленную чашечку, а затем пробежался по внутренней стороне бедра, прохладной и липкой от мочи, потекшей, когда Брин отхватил парню ноготь на большом пальце.
Впрочем, порезы в основном были пока несерьезными. Реза Фарасати истекал кровью из какого-то десятка ран. Учитывая все это, Брин полагал, что проявляет образцовую выдержку, ведя Фарасати по дороге боли с нежностью и заботливостью человека, лишающего невинности юную девственницу.
— Посмотри на меня! — Голос Брина обещал постель и поцелуи, но взгляд обжигал льдом.
Пленник, не отрываясь, смотрел на своего мучителя. Близко посаженные, полуприкрытые тяжелыми веками глаза придавали ему сходство с ястребом и были такими черными, что зрачок почти не выделялся среди радужки. Широкие ноздри раздувались и опадали. Маслянистые капли пота скользили по вискам, смешиваясь с кровью на скуле, сочащейся из порезанного уха.
— Хочешь жить?
Фарасати лихорадочно закивал. Его кадык ходил ходуном, как обезумевший лифт, скачущий с этажа на этаж.
— Или это глупый вопрос?
Снова кивки головой, пока до жертвы не дошел смысл последних слов. Затем уважительная тишина.
— Конечно же, ты хочешь, конечно.
Рука Брина поднялась по бедру выше. Реза Фарасати задрожал, несмотря на то что Брин включил отопление, как только вошел в квартиру.
— Ты хочешь жить. Все мы хотим. Так заложено в нас природой, и, какой бы неприятной, даже мучительной ни становилась наша жизнь, мы все равно не желаем с ней расставаться.
Голос Брина стал тише, настолько тихим, что жертве приходилось напрягать слух.
— И ты будешь жить, если дашь мне то, что я хочу.
Пленник забегал взглядом по комнате. На щеках заходили желваки. Брин с его богатым опытом предположил, что парень пытается сквозь кляп сообщить, где прячет ценности, как будто Брин не в состоянии с легкостью отыскать их сам.
— А теперь я выну кляп, — предупредил он, — но ты должен понять одно. Я убью тебя без угрызений совести. Закричишь — перережу горло так быстро, что захлебнешься собственной кровью прежде, чем тебя кто-то услышит. Более того, даже в таком случае у меня будет по меньшей мере пять минут, пока ты жив и чувствуешь боль. — Брин провел тупой частью лезвия по веку парня. Ты хоть догадываешься, какими долгими могут стать пять минут? Известно ли тебе, например, что, если от испуга в кровь выбросился адреналин, человек почти никогда не теряет сознание от боли? Он чувствует все... до самого конца.
Брин взмахнул запястьем, и над ястребиным носом возник крошечный порез. Выступившая капелька вначале увязла в темной кустистой брови, а затем покатилась по красивому носу и задрожала на кончике, напоминая рубиновую серьгу в ноздре бомбейской шлюхи.
— Ты пока поразмысли, а я схожу что-нибудь съем.