Впервые дети услышали и слово «коллектив», обозначавшее способ совместно улучшить жизнь. Сама эта мысль поразила Ицхака. Сам он не смог бы купить пилу, молоток и гвозди, но теперь сообразил, что нескольким друзьям под силу приобрести все это в складчину и образовать плотницкий коллектив. Эмиссар был вынужден соблюдать осторожность: распространять сионистские идеи в тех местах было опасно, положение евреев, живших среди арабов, стало напряженным как никогда. Примерно в это время, в 1941 году, в Багдаде, городе, треть населения которого была еврейской, арабские толпы убили около двухсот соседей-евреев. Из-за расцветшего в Европе махровым цветом национализма евреям приходилось бежать в Палестину, и укрепление тамошнего еврейского анклава разожгло пожар арабского национализма. Он, в свою очередь, не оставил места коренным евреям в арабском мире, откуда они потянулись в ту же Палестину. Неподконтрольные и неведомые им силы действовали на всех, поэтому эмиссар аккуратно подбирал слова.
Но Ицхак был понятливым. Раз существовало место, где евреи и рабочие могли гордо выпрямить спину, он обязан был туда попасть. В шестнадцать лет (он думал, что ему шестнадцать, но дня своего рождения не знал) Ицхак сбежал. Как явствовало из журнала обрезаний, который вели раввины Алеппо и в который впоследствии появилась возможность заглянуть, он родился на целых два года раньше, чем всегда думал. Он не сказал отцу, что уйдет, а мать предупредить о своем уходе не мог — она умерла, когда он был еще мал. Для евреев Европы Эрец-Исраэль был далеким краем; то ли дело — для паренька из Алеппо: согласно картам «Гугла», сегодня из Алеппо до Хайфы можно доехать за 9 часов 4 минуты. Он заплатил контрабандисту и под покровом ночи пересек границу.
Дома, в еврейском квартале, дети шептались о подвиге сына уборщика, сбежавшего к сионистам. Он прослыл героем.
Но в Эрец-Исраэль 1942 года ему пришлось сидеть на корточках на уличном рынке Тель-Авива, торгуя из ящика зелеными перцами. Он покупал товар на вес ранним утром и день напролет продавал поштучно. Разница и составляла его доход. На еду хватало. Новую страну он узнавал, глядя на нее снизу вверх: перед ним мелькали платья европейского покроя, чулки, латаные рабочие штаны, белые платья, хаки британских военных, пошитые на манчестерских ткацких фабриках.
Тель-Авив был хаотичным городом от силы тридцати лет от роду; заполнявшие его толпы состояли из людей со всех концов света.
написала ивритская поэтесса Лея Гольдберг. Ей запомнились звуки немецкой и русской речи под безжалостным солнцем, но не только:
Если бы поэтесса опустила глаза и взглянула на Ицхака, то что бы она увидела? Одушевленную щепку, принесенную течением сороковых, одного из миллионов. Не чужака, но дитя знойной волны. Арабского паренька с ящиком зеленых перцев.
За накрытым клеенкой столом на кухне у Ицхака я пытался заставить его, умудренное годами перевоплощение того паренька, поведать мне о его первых днях в стране. Тот рынок существует по-прежнему, это все еще место, где нетрудно представить юнца, сидящего в углу на корточках перед своим ящиком. От его квартиры туда можно доехать за двадцать минут. Поразителен контраст между этой близостью и теми фантастическими расстояниями, которые он с тех пор преодолел. Наведывается ли он туда хотя бы изредка? Бывает, ответил он, но распространяться не стал. Думаю, для него те дни послужили прелюдией к дальнейшим событиям. Он считал свою жизнь историей об обретении хоть какой-то силы в суровом мире, о превращении в хозяина собственной судьбы одновременно с тем, как становился хозяином своей судьбы его народ. Наверное, ему не хотелось вспоминать свою беспомощность первых дней.
Спасение пришло в лице советника одного из молодежных сионистских движений, искавших ребят вроде Ицхака, — тех, что недавно приехали из арабских стран и перебивались торговлей с рук, если не становились на преступный путь. Советник был социалистом из йеменской семьи. У его молодежного движения был свой клуб — стандартное помещение с досками для нард, столом для пинг-понга, портретами Теодора Герцля и Карла Маркса, томами «Автоэмансипации» Леона Пинскера и «Еврейского государства» Герцля, предназначенными для картинного потрясания в ходе лекций и идеологических дебатов, а не для вдумчивого чтения.