— Фрэнсис Дудка — это мужчина? — спросил я для большей уверенности.
— Воистину мужчина, — мой брат написал ещё несколько слов, — так что тебе придётся обрезать волосы. Но не делай этого до представления. До тех пор ты играешь свои обычные роли.
— Обрезать волосы?
— Ты хочешь сыграть мужчину? Значит, должен выглядеть мужчиной. — Кончик пера застыл над бумагой. — Починщики раздувальных мехов не носят длинных волос.
— Фрэнсис Дудка — починщик раздувальных мехов? — спросил я, не скрывая разочарования.
— А кем, по-твоему, он должен быть? Странствующим рыцарем? Тираном?
— Нет, — сказал я, — нет. Я просто хочу играть мужчину.
— И сыграешь, — ответил он, — сыграешь.
— Можно мне посмотреть роль? — нетерпеливо попросил я.
— Исайя переписывает пьесу, так что нет.
— О чём пьеса?
Он нацарапал ещё несколько слов.
— О любви.
— Потому, что она для свадьбы?
— Потому, что для свадьбы.
— И я буду на свадьбе чинить раздувальные мехи?
— Я бы не советовал. Я просто обозначил твоё ремесло, чтобы ты понимал своё место в обществе, как следует всем.
— Тогда что Фрэнсис Дудка делает в этой пьесе?
Брат остановился, чтобы взять новый лист бумаги.
— Ты влюбляешься.
На мгновенье он стал мне симпатичен. Влюбляюсь! На сцене любовники ходят с напыщенным видом, выхватывают шпаги, произносят страстные речи, завоёвывают симпатии зрителей, и те возвращаются к обычной жизни с покорностью судьбе. Любовник!
— Кого я люблю? — спросил я.
Он задержался на мгновение, чтобы опустить перо в чернильницу, осторожно осушил кончик и начать писать на новой странице.
— Чего от тебя хотел преподобный Венейблс? — спросил он.
— Венейблс? — вопрос застал меня врасплох.
— Несколько недель назад, — сказал он, — после того, как мы сыграли его поганую пьесу, преподобный Венейблс говорил с тобой. Чего он хотел?
— Он сказал, что я хорошо сыграл Астинь, — заикаясь пробормотал я.
— Теперь скажи мне правду.
Я помолчал, пытаясь собраться с мыслями.
— Он слышал, что я могу покинуть труппу.
— Конечно. Я сам ему сказал. Так что?
— Он хотел, чтобы я остался, — солгал я.
Перо снова царапнуло по бумаге.
— А он не предлагал тебе вступить в новую труппу графа Лечлейда?
Я не ответил, но молчание было достаточно красноречиво. Брат улыбнулся, а может, и усмехнулся.
— Предлагал. Но ты обещал мне остаться на зиму в труппе.
— Обещал.
Брат кивнул, отложил перо и порылся в кипе бумаг.
— Ты вечно жалуешься на нехватку денег. — Он нашёл нужные страницы и не глядя протянул мне. — Скопируй роль Титании. Я заплачу тебе два шиллинга, нужно сделать к понедельнику. И прошу тебя, разборчиво.
Я взял бумаги.
— До понедельника?
— Начнём репетировать в понедельник. В Блэкфрайерсе.
— В Блэкфрайерсе?
— Это что, эхо? — сказал он, передавая мне чистые листы бумаги. — Лорд Хансдон и его семья проводят зиму в своём особняке в Блэкфрайерсе. Мы будем играть пьесу в их огромном зале.
Я почувствовал ещё один всплеск счастья. Там будет Сильвия! И второй всплеск радости накрыл меня при мысли о том, что я, наконец, сыграю мужчину.
— Кто такая Титания? — спросил я, желая знать, попадет ли она в мои объятия.
— Царица эльфов. Не теряй эти страницы.
— Так пьеса об эльфах?
— Все пьесы об эльфах. А теперь ступай.
Я ушёл.
Я обожал переписывать. Такая работа никому не нравилась, а я никогда не отказывался. Обычно я копировал роль, которую мне предстояло играть, и переписывание помогало мне её запомнить, но я с удовольствием копировал и роли для других актёров.
Каждый актёр получил только свою роль, значит, для свадебной пьесы было переписано около пятнадцати ролей. И если сложить их вместе, получится пьеса целиком. У Исайи Хамбла, суфлёра, была вся пьеса, а ещё один экземпляр обычно посылали распорядителю увеселений, дабы он удостоверился, что на сцене не будет крамолы, хотя, поскольку наша пьеса была частной и ставилась в благородном доме, такое разрешение, вероятно, оказалось ненужным. Кроме того, сэр Эдмунд Тилни, распорядитель увеселений, был назначен лордом-камергером, который уже одобрил пьесу.
Я работал в комнате отца Лоуренса. Он жил как раз под моим чердаком в доме вдовы Моррисон. В его комнате стоял большой стол у обращённого на север окна. Комната была намного теплее моей. У него горел очаг, который топили морским углём, а рядом сидел он сам, завернувшись в шерстяное одеяло, так что со своей лысой головой выглядел как старая черепаха.
— Прочитай вслух, Ричард, — попросил он.
— Я только начал, отче.
— Вслух! — повторил он.
Я записал слова сразу перед появлением Титании, последние две строки, произнесенные Паком, за которыми шла строчка эльфа, чье имя не называлось. Затем следовало пояснение, что на сцену выходят Оберон и Титания.
— Не в добрый час я при сиянье лунном надменную Титанию встречаю, — громко продекламировал я.
— Чья это реплика?
— Оберона, царя эльфов.
— Титания! Красивое имя, — произнёс отец Лоуренс, — твой брат взял его из Овидия, верно?
— Серьёзно?
— Из «Метаморфоз», конечно же. А Оберон? — он нахмурился, задумавшись. — Ах да! Помню, у меня была однажды эта книга.
— Что за книга, отче?
— Это старинная французская легенда, — усмехнулся он, — Гуону Бордосскому пришлось выполнить несколько ужасных поручений, скорее похожих на подвиги Геракла, и ему помог царь эльфов, которого звали Оберон. Читай дальше, Ричард, читай!
— Как, это ты, ревнивец Оберон? — прочитал я. — Летимте, эльфы, прочь! Я отрекаюсь От общества и ложа Оберона.
Я работал в комнате отца Лоуренса, потому что из окна лился хороший свет и потому что перси многое украли, но оставили старику чернила и связку перьев. Кроме того, мне нравился отец Лоуренс. Он был старым, мудрым, вежливым и не переставал бороться против враждебных протестантов.
— Я просто хочу умереть спокойно, — говорил он, — и предпочёл бы, чтобы меня не потащили на эшафот, где мой живот вспорет какой-нибудь палач Смитфилд.
Он был калекой и едва мог ходить без помощи. Думаю, вдова Моррисон позволила ему не платить за жильё, и я подозревал, что она ему исповедовалась, но лучше не спрашивать о таких вещах. Обычно я слышал шаги этажом ниже, скрип его двери и бормотание голосов, и подозревал, что кто-то пришёл исповедаться в грехах и получить отпущение.
Приходские констебли наверняка тоже это знали, они не идиоты, но он был безвредным стариком, и его очень любили. Новый приходской священник был жестоким молодым фанатиком из Оксфорда, который проклинал всё римское, но когда прихожанин находился при смерти, часто вызывали отца Лоуренса, он хромал по улице в старой потрёпанной рясе, и местные жители приветствовали его с улыбкой, все, кроме пуритан, которые чаще плевали, когда он проходил мимо. Когда у меня были деньги, я приносил ему еду, уголь или дрова и всегда помогал прибраться в комнате после обысков перси.
— Прочитай мне ещё, — сказал он. — Прочитай ещё!
Отец Лоуренс едва слышно вздохнул. Я посмотрел на него и увидел, как его голова откинулась на высокую спинку стула, он закрыл глаза и открыл рот. Он не двигался, не издавал больше ни звука, и я привстал, решив, что он умер. Затем он заговорил.
— Водить круги под свист и песни ветра! — очень мягко произнёс он. — «Водить круги»! Ох, превосходно.
— Превосходно?
— Помню, будучи молодым священником, я видел, как одна девушка танцует. Она тоже ходила по кругу, её звали Джесс. — Его голос погрустнел. — Она танцевала рядом с ручейком, моя Джесс, а я наблюдал, как она кружится под свист и песни ветра. — Он открыл глаза и улыбнулся. — Твой брат такой талантливый!