— Правда? — уныло спросил я.
— Будь щедрее, Ричард. Он говорит языком ангела.
— Он меня не любит.
— Печально, — заключил отец Лоуренс. — Может, потому что ты молод, а он нет?
— Он не старый!
— Ты говорил, ему тридцать один? Он в расцвете сил, Ричард. И он не любит тебя, потому что у тебя есть то, чем его Бог не наградил. Приятная внешность. У него грубоватое лицо, щуплый подбородок и редкая бородёнка. Что же касается тебя...
Он оставил фразу незавершённой.
— Меня называют привлекательным, — обиженно сказал я.
— Но привлекательный мальчик вырастает в красивого мужчину, а ты уже мужчина.
— Мой брат так не считает.
— Он не любит тебя ещё потому, что ты напоминаешь ему о Стратфорде, — продолжил отец Лоуренс.
— Ему нравится Стратфорд, — возразил я. — Он всё время твердит, что купит там дом.
— Ты сказал, что он родился в Стратфорде, вырос там и женился, но сомневаюсь, что он был там счастлив. Думаю, в Лондоне он стал другим человеком и не хочет, чтобы ему напоминали о прежнем, несчастном Уильяме.
— Тогда почему он покупает там дом?
— Потому что, когда он вернётся, Ричард, то будет важным человеком. Он хочет взять реванш за детство. Хочет, чтобы его уважали соседи. Святой Павел говорит, что в детстве мы говорили как дети, понимали и думали как дети, но когда становимся мужчинами, то стараемся не вспоминать про детство, вот только вряд ли мы когда-нибудь про него забудем. Я думаю, детские воспоминания не исчезают, и твой брат жаждет того, чего хотел в детстве — уважения в родном городе.
— Он так сказал, отче?
Он улыбнулся.
— Он нечасто у меня бывает, но когда бывает, мы беседуем. Он интересный человек.
— Я лишь хочу, чтобы он больше мне помогал, — обиженно произнёс я.
— Ричард, Ричард! Мы можем обратиться к Богу за помощью, но Бог также ждёт, что сами о себе позаботились. Ты, наверное, хороший актёр, хороший человек, и твой брат в конце концов это увидит. Не обращайся к брату за помощью, помоги ему сам.
Я рассмеялся над этим не потому, что это было забавно, а потому, что не мог придумать ответ. Тогда я снова окунул перо в чернила и продолжил переписывать роль. Когда я писал, то всегда вспоминал Томаса Малливера, младшего учителя в школе Стратфорда, именно он научил меня читать и писать. Своей палкой он слегка постукивал по нашим черепам, если обнаруживал невнимательность или ошибку.
— Умение писать ставит нас выше зверей, — повторял он. — Ты зверь, мальчик?
Палка свистела в воздухе и череп пронзала острая боль. Он любил цитировать нам латынь, хотя большинство из нас не могли осилить странный язык.
— Audaces fortuna iuvat, — повторял он. — И что это значит? Это значит, что судьба благоволит смелым! Ты смелый, мальчик?
И снова свистела палка. Днём, когда от него несло элем, он был добрее, рассказывал байки и даже совал монетку, если ему приглянулась чья-то работа. Он мне даже нравился, но потом его засекли за Свято-Троицкой церковью, где он поднял юбку госпожи Сиббес, жены судебного пристава, и Томасу Малливеру пришел конец.
После этого я недолго продолжал учебу. Я ненавидел Стратфорд. Ненавидел угрюмый гнев отца и слёзы матери. Брат бросил дома жену и трёх маленьких детей, дети плакали, а Анна кричала на нашу рыдающую и встревоженную. Все были несчастны. Из-за плохих урожаев продукты резко подорожали, лето выдалось дождливым, зимы холодными, и отец забрал меня из школы, потому что больше не мог позволить себе платить за моё обучение и кормить меня. Мне было четырнадцать, когда он сказал, что мои школьные годы закончились, и я должен обучиться ремеслу.
— Томас Батлер согласился взять тебя в ученики. Это хорошая возможность.
Батлер был плотником, и как его ученику, мне предстояло жить в его доме, таким образом моей матери придётся кормить на один рот меньше. Я помню, как отец вёл меня к дому Батлера в четверг утром.
— Плотник — хорошее ремесло, — сказал он, когда мы шли под вязами Хенли-стрит. — Муж пресвятой Девы был плотником, благослови его Бог.
— Почему я? Почему не Гилберт или Эдмунд?
— Не глупи, парень. Гилберт уже в учениках. А твой младший брат ещё мал. Твоя сестра уже трудится, почему бы и тебе не поработать?
— Я не хочу быть плотником!
— Но именно плотником ты и станешь. И радуйся, что умеешь читать, писать и считать! Большинство мальчишек умеют гораздо меньше. Не вредно знать буквы и цифры, а теперь ещё обучишься ремеслу.
Я вцепился в котомку со сменой белья, пока отец стоял на кухне Батлера и распивал с кувшин эля с моим новым хозяином, а неприветливая Агнес Батлер оглядывала меня с подозрением. У них не было своих детей, хотя горничной у них работала одиннадцатилетняя сирота Бесс. Она выросла тощим, щуплым созданием с большими карими глазами, длинными рыжими волосами и тёмным синяком на лбу. Агнес заметила, что я на неё пялюсь.
— Спрячь свой похотливый взгляд, мальчик! — рявкнула она. — Он должен спать в мастерской, — сказала она мужу.
— Так и будет, — сказал мой новый хозяин, — так и будет.
Отец потрепал меня по голове.
— Он хороший парень. Веди себя как следует, Ричард.
После этого он ушёл.
— Я научу тебя полезному ремеслу, — пообещал Томас Батлер, хотя научил меня лишь как складывать дрова. — Зима на носу, — говорил он, — время колоть древесину и резать боровов.
Если он считал, что я недостаточно упорно работаю, то бил меня, и бил сильно, иногда поленом. Он колотил и Бесс, а иногда и жену, которая давала сдачи. Они кричали друг на друга. Я ненавидел их и скучал по дому. Трезвым отец был весёлым, а мать ласковой, когда её не обуревало беспокойство. Она рассказывала нам истории, сплетая фантазии о замках и галантных рыцарях, говорящих животных и духах, обитающих в зелёных лесах. Однажды я разрыдался после ее визита, и Агнес Батлер хлопнула меня по голове.
— Ты не можешь вернуться домой, — брюзжала она, — мы тебя купили! Ты обязан проработать у нас семь лет, вот семь лет и проработаешь.
Они кормили меня чёрствым хлебом и водянистыми помоями и заставляли спать в мастерской — убогом, сыром сарае во дворе. Меня запирали на ночь, без свечей, и запрещали поддерживать огонь в печурке, на которой Томас Батлер плавил клей. Однажды утром он обнаружил, что зола тёплая, и меня избили, хотя я не разжигал огонь, он просто горел дольше обычного. Томас Батлер ударил меня и наставил в лицо шило.
— Сделаешь так ещё раз, и я выколю тебе глаз. Тогда ты не будешь таким симпатягой, верно?
Семь лет работы продолжались три недели.
Закончилось всё в субботу утром, когда я случайно опрокинул горшок с клеем.
— Ах ты, мелкий говнюк, — заревел Томас и схватил длинное буковое полено, ожидающее токарного станка, — я измордую тебя до потери сознания. — Он подбежал ко мне, и в панике я схватил тяжёлый деревянный молоток и швырнул в него.
Оно попало ему в голову, и Томас свалился, как оглушенный бык. Он дёрнулся на древесной стружке, а потом затих. Из его уха сочилась струйка крови, а я стоял, всхлипывая и вспоминая, что убийц вешают. Томас Батлер не шевелился. На поясе у него висел кошелёк, а при падении оттуда выкатилось несколько монет. Три шиллинга и восемь пенсов, которые я украл. Воров тоже вешают, но я рассудил, что меня всё равно не повесят дважды.
Я не мог отправиться домой. Констебли будут искать меня на Хенли-стрит, но и остаться я не мог. Мысли путались. Паника, в которой я схватил деревянный молоток, всё ещё вызывала дрожь. В четырнадцать лет я стал убийцей. Так что я сбежал. Я помню, как плакал, когда сбежал в большой мир.
Судьба — странная штука, но она существует. Позже мне сказали, что я родился под счастливой звездой, а моя мать верила, Боже спаси её душу, что за нами присматривают ангелы, у каждого человека свой ангел, и мой ангел в то утро обо мне позаботился. Я выбежал со двора и устремился на север, в сторону Уорика. Почему Уорика? Возможно, потому что меня ещё тревожила мысль о повешении, а в Уорике вешали убийц, но в нескольких ярдах я увидел Пега Куини, друга моей матери, который мог меня узнать, и потому я свернул и побежал в другую сторону. Я бежал не глядя, не останавливаясь, чтобы отдышаться, пока не пересёк мост и не оказался на дороге в Эттингтон. В поле за канавой и изгородью блеяли овцы. Два всадника приближались с юга, и я спрятался в высоких зарослях купыря. Всадники проскакали мимо, не заметив меня. Я дрожал, стараясь не рыдать.