— Милорд! — крикнул Саймон, как будто от боли.
Его милость хмыкнул и отступил, выпустив юбку Саймона.
— Моя маленькая шлюшка, — сказал он, хотя и довольно добродушно. Даже несмотря на женские каблуки, он был не выше Саймона, а тот на голову ниже меня. — Сегодня я тебя не хочу, — сказал его милость, — но исполни свой долг, Саймон, исполни свой долг, и поселишься в моём доме.
Он добавил что-то ещё, но я не разобрал, потому что ветер обрушил поток воды на крышу галереи, а потом его милость наклонился вперед, поцеловал Саймона в щеку и вернулся в гримёрную.
Я застыл. Саймон прислонился к стене, тяжело дыша.
— Это ещё что за карлик? — спросил я.
— Ричард! — его голос прозвучал испуганно и встревоженно. — Это ты?
— Ну конечно, я. А кто такой его милость?
— Просто друг, — ответил он, и больше ему отвечать не пришлось, потому что дверь прихожей снова отворилась и оттуда высунулся Уилл Кемп.
— Эй вы, шлюхи, идите сюда, — рявкнул он. — Вы нужны! Уже конец.
Мой брат, видимо, озвучивал эпилог. Насколько я знаю, он специально написал его, чтобы вплести в конце пьесы как ленту в лошадиный хвост, и наверняка польстил королеве комплиментами.
— Пошли! — снова гаркнул Уилл Кемп, и мы оба поспешили внутрь.
В театре каждое наше представление заканчивается джигой [2]. Любое, даже трагедия. Мы танцуем, Уилл Кемп паясничает, мальчишки, играющие девушек, визжат. Уилл раздаёт оскорбления и непристойные шутки, публика ревёт, и трагедия забыта. Но когда мы играем для её величества, мы не пляшем и не кривляемся. Мы не шутим про члены и задницы. Вместо этого мы, как просители, выстраиваемся в ряд на краешке сцены и почтительно кланяемся, показывая, что хоть и можем притворяться королями и королевами, герцогами и герцогинями или даже богами и богинями — мы знаем наше скромное место.
Мы всего лишь актёры, и так же далеко внизу от дворцовой публики, как чудовища ада от сияющих ангелов небес. И потому этой ночью мы кланялись в знак почтения, а публика приветствовала нас аплодисментами — поскольку сама королева одобрительно кивнула. Уверен, половина из них ненавидит театр, но они видели знак, поданный её величеством, и вежливо аплодировали. Королева лишь властно смотрела на нас, белое, как слоновая кость, лицо оставалось непроницаемым. Потом она встала, придворные затихли, мы поклонились снова, и королева ушла.
И на этом наше представление закончилось.
— Встречаемся в «Театре», — объявил брат, когда все мы наконец опять оказались в прихожей. Он хлопнул в ладоши, призывая к вниманию, поскольку понимал — говорить надо скорее, пока к нам не ввалились лорды и леди из публики. — Нам нужны все, кто участвует в «Комедии» и «Эсфири». Остальным приходить не надо.
— И музыкантам? — спросил кто-то.
— Музыканты приходят к «Театру» завтра с утра пораньше.
Кое-кто застонал.
— А когда пораньше?
— В девять, — ответил мой брат.
Актёры заныли.
— Уилл, мы будем завтра играть «Удачу мёртвого»? — спросил один из наёмных.
— Не тупи, — ответил вместо брата Уилл Кемп. — Ну как мы сможем?
Причиной такой спешки и пренебрежения была болезнь, поразившая Августина Филлипса, одного из ведущих актёров труппы, и Кристофера Бистона, его ученика, живущего в доме Августина. Они оба слишком нездоровы для работы. К счастью, Августин не играл в пьесе, которую мы только что представляли, а я выучил роль Кристофера и занял его место. Нам нужно было заменить этих двоих и в других спектаклях, хотя если дождь не прекратится, завтра в «Театре» представлений не будет. Однако об этой проблеме позабыли, едва открылась дверь в прихожую и к нам ввалились полдюжины лордов со своими надушенными леди. Брат низко поклонился. Я заметил молодого человека с длинными светлыми волосами и в сине-жёлтом камзоле и удивился, что он не обращает внимания на Саймона Уиллоби. Он прошёл мимо, и Саймон, очевидно проинструктированный на этот счёт, лишь поклонился.
Повернувшись спиной к визитёрам, я вылез из своих юбок, стащил корсет и натянул собственную грязную рубаху. Мокрой одеждой я стер с лица и груди белила, смешанные с толчёным жемчугом, чтобы кожа блестела в свете свечей. Я отступил в тёмный угол, молясь, чтобы меня оставили в покое. А ещё я молился, чтобы нам предложили ночлег где-нибудь во дворце, хоть на конюшне, но такого предложения не сделали никому кроме тех, кто, как мой брат, жил внутри городских стен, и значит, не мог попасть домой до рассвета, пока не откроют ворота.
А всем остальным пришлось выметаться, невзирая на дождь. Когда мы уходили, была уже почти полночь, и дорога домой по северной окраине города заняла у меня почти час. Дождь всё лил, и дорога была чёрной как ночь, но я шёл вместе с тремя наёмными актёрами, а подобная компания отпугнет любого разбойника, настолько безумного, чтобы выйти из дома в такую погоду. Мне пришлось разбудить Агнес, служанку, которая спала на кухне в доме, где я снимал комнату на чердаке, но Агнес в меня влюблена, бедняжка, так что не возражала.
— Ты можешь остаться здесь, на кухне, — с притворной скромностью предложила она, — тут тепло.
Вместо этого я прокрался наверх, стараясь не разбудить вдову Моррисон, мою хозяйку, которой я слишком много задолжал, и, стянув мокрые вещи, трясся под тонким одеялом, пока в конце концов не уснул.
Утром я проснулся уставшим, замёрзшим и в сыром белье. Я натянул дублет и чулки, убрал волосы под шляпу, протёр лицо полузамерзшей тряпицей, воспользовался уборной на заднем дворе, проглотил чашку водянистого эля, стащил с кухни корочку хлеба, вдове Моррисон пообещал заплатить за аренду и вышел в холодное утро. По крайней мере, не было дождя.
До «Театра» от дома вдовы я мог добраться двумя путями. Мог повернуть налево в переулок и пойти на север по Бишопсгейт-стрит, но часто по утрам эта улица была переполнена овцами и коровами, которых гнали на городские бойни, и к тому же после дождя там по колено грязи, дерьма и навоза, так что я повернул направо и перепрыгнул через сточную канаву, опоясывающую Финсбери-филдс. Приземляясь, я поскользнулся, правая нога провалилась в тухлую зелёную воду.
— Выход с характерной грацией, — раздался язвительный голос. Я поднял голову и увидел брата, который выбрал путь на север через Филдс вместо толкотни с испуганным стадом на улице. Его сопровождал Джон Хемингс, ещё один актёр труппы.
— Доброе утро, брат, — сказал я, поднимаясь.
Он пропустил моё приветствие мимо ушей и не предложил помочь, пока я карабкался по скользкому склону. Правую руку ожгло крапивой, и я выругался. Он улыбнулся. Джон Хемингс шагнул вперёд и протянул мне руку. Я поблагодарил его и возмущенно посмотрел на брата.
— Ты мог бы мне помочь, — сказал я.
— Точно, мог бы, — неприветливо буркнул он.
На нём был толстый шерстяной плащ и тёмная шляпа с экстравагантными полями, затенявшими лицо. Мы совсем не похожи. Я высокий, с тонкими чертами лица, чисто выбрит, в то время как у него круглое, грубое лицо с небольшой бородкой, полными губами и очень тёмными глазами. У меня ясные голубые глаза, у него — скрытные и всегда смотрят с осторожностью. Он наверняка предпочел бы пройти мимо, не обратив на меня внимания, но внезапное падение в сточную канаву заставило его заметить меня и даже заговорить.
— Юный Саймон вчера был прекрасен, — сказал он с наигранным восторгом.
— О да, он сам об этом твердил, — сказал я, — неоднократно.
Он не смог сдержать улыбку, судорогу, выдавшую удовольствие и немедленно исчезнувшую.
— Танец с канделябром? — продолжил он, будто не заметив моего ответа. — Отлично придумано.
Я знал, он восхваляет Саймона Уиллоби, чтобы позлить меня.
— А где Саймон? — спросил я. Мне казалось, что Саймон Уиллоби должен находиться поблизости от своего наставника Джона Хемингса.
— Я... — начал Хемингс и как будто застеснялся.
— Он пачкает простыни в чьей-то роскошной постели, — сообщил мой брат как нечто очевидное. — Как же иначе.
— У него друзья в Вестминстере, — смущенно сообщил Джон Хемингс.
Он чуть моложе моего брата, ему лет двадцать девять или тридцать, но обычно играет стариков. Он чуткий человек и знает о вражде между мной и братом, и делает всё возможное, чтобы ее смягчить, хотя и безуспешно.
2
Джига — национальный английский танец; во времена Шекспира сценически принял форму песенки с пляской, исполнявшейся комиком или шутом в финале спектакля.