«Сон в летнюю ночь»
Акт IV, сцена 2
Глава одиннадцатая
Леди Энн Хансдон, бабушка невесты, восседала в центре большого зала. Две служанки, и среди них не было Сильвии, сидели на низких скамейках у её ног, а на маленьком столике сбоку стояли песочные часы. Мы только что закончили первую репетицию, сыграв всю пьесу в костюмах, по крайней мере, в каких могли, поскольку многие изысканные наряды ещё не сшили, и сейчас все актёры неловко стояли на сцене, ожидая приговора её милости. Это было в день моего столкновения с персивантами, до свадьбы оставалось всего шесть дней, и леди Энн потребовала, чтобы мы сыграли для неё «Сон в летнюю ночь».
— После той интерлюдии, что вы представили на Рождество, — объявила она пайщикам, — я хочу удостовериться, что наши гости не уснут от скуки.
Леди Энн была одета в модный чёрный цвет, седые волосы убраны под французский чепец. Она взирала на нас, постукивая по столу пальцами в перстнях. Разумеется, мы наблюдали за ней по ходу пьесы, и суровость её лица, на котором лишь изредка появлялась едва заметная улыбка, не говоря уже о смехе, нас тревожила. И вот она вынесла свой приговор:
— Почти два с половиной часа, мистер Шекспир, два с половиной!
— Так долго, миледи? — отозвался мой брат.
— Два с половиной! — повторила она, подняв в доказательство песочные часы.
— В самом деле, миледи.
— Его милость не выдержит двух с половиной часов, — сурово произнесла она.
— Мне очень жаль это слышать, миледи.
— Но если бы мы играли, чтобы развлечь моего мужа, мистер Шекспир, то пьеса закончилась бы, едва зрители успели занять свои места.
— Его милость любезно сказал... — начал мой брат.
— Мнение моего мужа о пьесах не имеет значения, — резко перебила леди Энн, — ровно никакого. Ему нравятся постановки, где люди умирают. Часто и в муках. Пишите побольше в таком духе, мистер Шекспир, и он навсегда останется вашим покровителем.
Мой брат поклонился в ответ.
— А вот мое мнение, — продолжала её милость, — имеет значение! И мне нравится эта пьеса. Очень нравится, и смею сказать, если её величество соизволит появиться среди нас, ей она тоже понравится.
— Ваша милость чрезвычайно добры, — сказал мой брат с поклоном.
— Вовсе нет! Как я уже сказала, пьеса мне нравится, но мне не нравится, что она идёт два с половиной часа... — Она сделала паузу, явно ожидая возражений, но мой брат не ответил, а все остальные просто переминались с ноги на ногу. — У меня есть вопрос, — сказала леди Энн.
— Разумеется, ваша милость.
— В пьесе заявлено, — ей, очевидно, нравилось это слово, потому что она произнесла его с особым нажимом, — что если бедняжка Гермия не выйдет замуж за мужчину по выбору её отца, то её казнят. В Афинах действительно есть такой закон?
— Действительно есть, ваша милость, — уверенно заявил брат.
— Удивительно! — сказала она. — Весьма необычно, но ведь эти греки — иностранцы, и нельзя ожидать от них здравых суждений.
Она встала и величественно выпрямилась. Две служанки тоже поспешно вскочили.
— Послушайте, мистер Шекспир. Два с половиной часа — это слишком долго для пьесы. Не забывайте, что перед этим нам придётся выслушать проповедь епископа, и, видит Бог, этот человек может говорить бесконечно. Напомните, — обратилась она к Томасу Поупу, — как зовут вашего персонажа?
— Эгей, миледи.
— Он чересчур много жалуется, чересчур. Но он же всё равно дурак, так что чем его меньше, тем лучше. А вы, — она кивнула на Джорджа Брайана, — играете герцога?
— Да, миледи.
— Герцогам следует поменьше говорить. Мой опыт показывает, что сказать им обычно нечего, и вы — не исключение. А вы, дитя моё, — она указала на Бобби Гауфа, закутанного в кисею и шелка Титании, — ваш монолог чрезвычайно скучен. Царицы эльфов — не епископы, им не полагается быть скучными.
Бобби, не зная, поклониться ему или сделать реверанс, остался неподвижен.
— Простите, миледи, — пробормотал он.
— И выучите свою роль! — отрезала она, прежде чем повернуться к Паку. — Как вас зовут?
— Раст, миледи, Алан Раст.
— Вы прелесть, мистер Раст, просто прелесть, как и вы, мистер Кемп.
— Ваша милость чрезвычайно добры, — сказал Кемп с низким поклоном.
— Доброта годится для собак, мистер Кемп, а не для наёмных актёров. И больше никаких стихов, мистер Кемп, никаких стихов. И сделайте пьесу не длиннее двух часов, мистер Шекспир, двух часов! Пойдём, Цезарь, пойдём!
Она удалилась из зала, следом вышли служанки и белая собачка, прятавшаяся под длинными юбками хозяйки.
После её ухода на сцене воцарилось молчание, которое нарушил Джордж Брайан:
— Наёмные актёры, вот уж действительно!
— А кто же мы ещё? — спросил мой брат.
— Прелесть, — сердито сказал Уилл Кемп, — мы прелесть!
Уилл Кемп неплохо играл роль Основы, но те из нас, кто хорошо его знали, весь день чувствовали, что он с трудом сдерживает гнев. Его что-то злило, и Алан Раст, боясь, что Кемп сорвётся, пытался перевести разговор на другую тему.
— А что, в Афинах и правда казнят непокорных дочерей? — спросил он.
— Конечно, нет, — сказал мой брат, — но если бы я это признал, она потребовала бы точности. Как будто точность хоть что-то значит. Это же пьеса!
— Ну что ж, по крайней мере, она всё ещё хочет, чтобы мы играли эту пьесу, — хмуро проговорил Джон Хемингс.
— Она хочет, чтобы играл я! — не выдержал Уилл Кемп. Он спрыгнул со сцены и целеустремлённо прошёл к ближайшему столу, где налил себе чашу камергерского эля. — Вы слышали её милость. Скажите, что нравится зрителям в этой пьесе?
— Всё нравится, — сказал Ричард Бёрбедж.
— Почему тогда она хочет её сократить? — требовательно спросил Кемп. — Им нравится комедия. Им нравится Ник Основа!
— Никто не отрицает, что ты хорошо играешь, Уилл, — сказал мой брат, стараясь успокоить Кемпа.
— Прекрасно! — язвительно заметил Уилл Кемп. — А сколько строк ты мне дал в «Ромео и Джульетте»?
Алан Раст застонал, поняв, чем вызвана эта вспышка. Кемпу уже несколько дней не давала покоя новая пьеса, и он не мог больше сдерживать своё недовольство.
— Я дал тебе достаточно реплик, — холодно заметил мой брат.
— Чёрт бы побрал твою достаточность! — огрызнулся Кемп. — В пекло её и обратно. — Осушив чашу, он со стуком поставил её на стол и снова наполнил. — Они приходят посмеяться! — Он указал на моего брата рукой с кувшином, так что выплеснулся эль. — Они приходят не затем, чтобы почувствовать себя несчастными. В их дрянной жизни и так хватает несчастий. Они приходят не затем, чтобы смотреть на умирающих любовников, они приходят посмеяться!
— То есть они приходят посмотреть на тебя? — едко поинтересовался Алан Раст.
— Они приходят посмотреть на меня, — горько согласился Кемп и свирепо уставился на моего брата. — Ты дал Питеру тринадцать реплик. Я посчитал. Тринадцать! Вот, значит, что ты обо мне думаешь — актёр, способный сказать тринадцать реплик. Да этот чёртов «Театр» будет пуст через тринадцать минут!
— Уилл... — начал брат.
— Он опустеет через две минуты! — взревел Кемп, — чума тебя забери! Всех вас! — Он со стуком водворил кувшин на место, схватил плащ и гордо удалился через главный вход, чтобы не идти по сцене.
— Ох, господи боже мой, — произнёс мой брат.
— Вся ли наша компания в сборе? — процитировал Алан Раст начальную реплику Питера Пигвы, но никто даже не улыбнулся.
Билли Роули, ученик Кемпа, еле сдерживал слезы, не зная, что делать.
— Беги за ним, парень, — велел мой брат. Он задумчиво смотрел на дверь, через которую вышел Кемп. — Я сам виноват, не нужно было показывать ему рукопись.
— Он всё равно увидит её рано или поздно, — сказал Алан Раст.
— Там есть для него роль побольше? — встрепенулся Джордж Брайан.