— Нет!
— Утром он вернётся, — с тревогой сказал Джон Хемингс.
— Если не сбежит к Филиппу Хенслоу и в «Розу», — сказал брат.
— Я поговорю с ним, — сказал Алан Раст. Никто не стал возражать, никто не хотел нарываться на гнев Уилла Кемпа. — Он вернётся, — сказал Раст. — Я уверен.
Брат уставился на потолочные балки.
— Сегодня мы ничего не можем поделать, а завтра у нас последняя репетиция.
— Завтра! — выпалил я в изумлении.
— Его милости нужен зал, — объяснил брат. — Свадьба в следующий четверг. Если завтра выйдет плохо, будем репетировать в «Театре». — Он посмотрел на Бобби. — Бога ради, выучи свои реплики!
— Хорошо, сэр, — виновато ответил Бобби.
— Так что идите домой, — сказал брат.
— Ты сократишь пьесу? — спросил Джон Хемингс.
— Что захочет её милость, то и получит, — сказал мой брат, сел за стол, подвинул к себе несколько свечей и открыл коробку с перьями.
Актёры и музыканты пошли домой. А в следующем квартале, у церкви Святого Бенета, меня поджидали близнецы. Настало время прятаться.
«Сон в летнюю ночь» — свадебная пьеса, все её события вытекали из брака между герцогом Тезеем и его невестой Ипполитой. Ради их свадьбы Питер Пигва собрал группу афинских мастеровых, которые надеялись развлечь герцога своей пьесой про Пирама и Фисбу. Они репетируют пьесу в лесу возле Афин, и в основном действие происходит в этом лесу, который мы соорудили из пяти молодых вязов, выкопанных на северной окраине Финнсбери-филдс. Зимой деревца, конечно, были голыми, но мой брат настаивал, что у них должны быть листья, и поэтому Джин и Сильвия часами вырезали листья из зелёной ткани и привязывали их к ветвям.
— Вы могли бы использовать кусты остролиста! — жаловалась Джин.
— Я хочу, чтобы это выглядело как боярышник, — сказал мой брат.
— Может, тебе ещё и белые цветочки нужны?
— А что, отличная идея. Да, и цветы!
— В середине лета? — возмутилась Джин. — Боярышник цветёт в мае!
— Так это же волшебное дерево, — легко объяснил брат, и Джин с Сильвией принялись скручивать из обрывков белого пуха крошечные цветочки.
Боярышник рос там, где ссорились царь эльфов Оберон и Титания, его королева. Титания укрывала индийского ребёнка, которого сыграл внук Уолтера Харрисона Мэтью, чьё лицо затемнили при помощи жжёной пробки. Шестилетний Мэтью, побывавший на сцене лишь однажды, не должен был ничего произносить. Но его дед, управляющий лорда Хансдона, засиял от гордости, когда впервые увидел мальчика в костюме.
— Он хорошо выглядит, правда? — спросил он Алана Раста, который пытался как-то утихомирить мальчиков.
— Когда не ковыряется в носу — да.
Ковыряющий в носу Мэтью послужил причиной ссоры Оберона и Титании. Оберон хотел, чтобы мальчик был в его свите, но Титания отказала ему, и чтобы наказать её, Оберон посылает своего слугу Пака за волшебным цветком, из которого Оберон выжимает сок, и капли его падают на веки спящей Титании. Она должна по уши влюбиться в первого, кого увидит, пробудившись, неважно, человек это или животное.
А видит она Уилла Кемпа с ослиной головой.
Ослиная голова представляла собой плетёный каркас, на который мы натянули кроличьи шкурки. Глазами служили большие стеклянные бусины с нарисованными зрачками и радужками, а ушами — опять-таки кроличьи шкурки со вставленными внутрь прутьями, чтобы уши торчали вверх. Челюсти оставили открытыми, чтобы гостям было слышны слова Уилла, а ещё мы добавили крупные деревянные зубы, выкрашенные в белый цвет, чтобы животное казалось ржущим от смеха. Сначала Уиллу было трудно удерживать голову на плечах из-за тяжести её передней части с зубами, поэтому Джин пришила сзади к каркасу лямку, которая крепилась к ремню, спрятанному под его рубашкой. Голова Кемпу ужасно нравилась, он ни за что не хотел её снимать и с восторгом расхаживал в ней по коридорам особняка, пугая ничего не подозревающих слуг.
В большой пьесе участвовало более двадцати персонажей. Тезей, Оберон, Титания, Пак, Питер Пигва, Ник Основа, Деметрий, Лизандр, Елена и Гермия — все имели существенные роли. У Уилла Кемпа, играющего Основу, было больше всего реплик, что он воспринял как должное и, до того как удалился, пылая обидой, получал удовольствие от смешных любовных сцен, которые играл с Титанией и со мной.
Других любовников в пьесе Пак сделал даже ещё несчастнее. Гермия любит Лизандра, но её отец настаивает, чтобы она вышла замуж за Деметрия или столкнется со страшным наказанием, и поэтому они с Лизандром тайно сбегают в лес из пяти молодых деревьев. За ними следует в лес Деметрий, также влюбленный в Гермию, и Елена, подруга Гермии, влюбленная в Деметрия. Оберон, сжалившись над несчастной Еленой, приказывает Паку намазать глаза Деметрия соком волшебного цветка, и тогда он влюбится в Елену, но Пак принимает Лизандра за Деметрия, и таким образом любовный узел запутывается и затягивается. Поединки, ссоры, преследования и смех, и в конце Оберон и Титания мирятся, Тезей женится на Ипполите, Гермия выходит замуж за Лизандра, Елена выходит замуж за Деметрия, а Пирам с Фисбой умирают.
Это была действительно свадебная пьеса.
Ещё недавно в особняке шли лихорадочные приготовления к Рождеству, но это было ничто по сравнению с суетой, предшествующей свадьбе. У лорда Хансдона пока не появилась уверенность, приедет ли на свадьбу его кузина королева, но он предполагал, что да, и потому вторую сцену построили близко к большому очагу, чтобы её величество могла обедать на несколько футов выше, чем её подданные, и оставаться в тепле. Маленькие столы, которых хватило для рождественских гостей, признали неподходящими и изготовили три новых стола. Маленький собирались поставить на новом возвышении, два других соответствовали существующему длинному столу, где помещались тридцать шесть человек. Как раз изготавливали стулья, и в большом зале эхом отдавались звуки плотницких работ.
Поверх панелей в зале висели ламбрекены из белой ткани, но леди Энн Хансдон при осмотре объявила их потрёпанными, и вместо них заказали атлас. Новые ламбрекены и потолочные высокие балки обвили гирляндами из плюща. Принесли множество свечей, и для всех понадобились подставки и подсвечники. Леди Энн объявила, что вымощенные камнем полы в зале слишком холодны для аристократических ног, поэтому заказали ковры.
— В моё время вполне годился и тростник, — ворчал лорд Хансдон.
— В тростнике заводятся блохи, — резко объявила его жена.
— А в коврах они не заводятся?
— Не в моих коврах! Харрисон!
— Миледи?
Управляющий поклонился.
— В буфетном коридоре видели крыс.
— Мне тоже так сказали, миледи.
— Это из-за реки, — проворчал лорд Хансдон. — У реки всегда водятся крысы.
— Не в моём доме! — сказала её милость. — Избавьтесь от них!
— Будет сделано, миледи, — ответил Харрисон.
— А это что такое? — лорд Хансдон обнаружил ящик и извлёк из него тонкую серебряную палочку, заканчивающуюся двумя потоньше. — И к чему так много?
— Это вилки, — сказала леди Хансдон.
— Вилки?
— Ими едят. Не делай вид, что раньше не видел! Ими пользуется Кэтрин Ховард.
— А чем не угодили старые добрые ножи и пальцы?
— Мы не крестьяне.
— Вилка... — лорд Хансдон попробовал пальцем острый кончик и отдёрнул руку. — Вилка, Харрисон, вилка!
— Именно так, — ваша милость, — невозмутимо ответил управляющий.
Лорд Хансдон обернулся к сцене, где мы пытались репетировать. Любые попытки сохранить пьесу в тайне от домочадцев давно уже забросили, однако сомневаюсь, что им удавалось найти хоть какой-то смысл в таком хаосе обрывочных диалогов.
— Предполагается, что это лес? — проворчал лорд Хансдон.
— Да, милорд, — ответил мой брат, — это лес вблизи Афин.
— Должно быть, никудышные леса в этих Афинах! Больше смахивает на хилую поросль. В такой листве и воробью не спрятаться. Зелёная кисея, приятель, зелёная кисея. Сделаем лес погуще!
Совет лорда-камергера сработал. Мы задрапировали над деревьями и позади них дорогую зелёную кисею, и тут же появилась иллюзия густоты. А когда за кисеей поставили подсвечники, то с идущим из глубины светом лес стал выглядеть ещё лучше.