Разговор становился всё громче, актёры заново переживали некоторые эпизоды на сцене. Августин Филипс, игравший Ричарда, хихикал, потому что чуть не забыл некоторые реплики.
— Я был в панике!
— Никто не заметил, — ответил кто-то.
— Какие реплики? — спросил мой брат.
— Часы растратив, стал я сам часами, — продекламировал Августин.
И мой брат, обычно такой сдержанный, вдохновился строками. Он спросил, видели ли мы часы его милости в Сомерсет-Хаусе, но никто из нас не видел. Он описал их, изумительное изобретение из дисков и колёс, винтиков и цепей, ведущих стрелку вокруг диска с нарисованными цифрами. Как он объяснил, чтобы часы работали, нужно потянуть гирю вверх, а потом она медленно опустится, оживив сложный механизм за циферблатом.
— Пьеса похожа на часы, — сказал он.
— Как бы не так, Уилл! — засмеялся Уилл Кемп.
— Именно так! — возразил мой брат, правой рукой поглаживая Нелл по голове.
— И чем же, мой слабоумный поэт, пьеса похожа на часы? — спросил Уилл Кемп.
— Первый акт спектакля мы поднимаем гирю вверх, — сказал брат. — Подготавливаем почву, устраиваем неразбериху, запутываем жизни героев, создаём предательство или вражду, а затем отпускаем гирю, и все распутывается. Стрелка движется по циферблату. Это, друг мой, и есть спектакль. Плавное движение стрелки часов, распутывание.
И Уилл Кемп, обычно такой насмешливый, кивнул и поднял кружку с элем.
— Тогда за распутывание.
К тому времени, как мы подрезали фитили свечей в третий и последний раз, мы распутали пьесу. Развернулась захватывающая борьба между Гермией и Еленой, заставлявшая публику смеяться, обнажили мечи, потому что народу нравились фехтовальные сцены, но после борьбы и гнева путаница между любовниками разрешилась, и к тому времени, когда мы подрезали фитили в последний раз, Гермия любила Лизандра, Лизандр любил Гермию, Елена любила Деметрия, а Деметрий любил Елену. Отец Гермии, в начале пьесы требовавший смерти дочери, был теперь доволен её свадьбой с Лизандром. Граф Тезей и Ипполита поженятся, Гермия с Лизандром поженятся и Елена с Деметрием тоже. Титания, освободившись от влечения к Нику Основе, воссоединилась с Обероном.
Это свадебная пьеса. Бессмыслица, счастливая чепуха, любовники нежились под светом луны, попусту болтая, и мы добрались до счастливого конца.
Но пьеса не закончилась. Гиря еще не завершила свой путь вниз, часы тикали, а стрелка ещё двигалась. Путаница между любовниками разрешилась, но близилось ещё кое-что. И перед тем, как заиграли музыканты Фила, чтобы развлечь зрителей, пока подрезают свечи, Ник Основа вновь присоединился к мастеровым и объявил, что они пойдут во дворец герцога в надежде представить свою пьесу «Пирам и Фисба».
— А главное, дорогие мои актеры, — молил Ник Основа, — не ешьте ни луку, ни чесноку. Мы должны испускать сладостное благоуханье, и я не сомневаюсь, что зрители скажут: вот сладчайшая пьеса. Без всяких рассуждений! Марш вперёд без дальних слов!
Я снял камзол цвета гусиного помёта, снял ботинки, штаны и чулки и привязал фальшивые груди, которыми служили льняные мешочки, начинённые войлоком и укреплённые ивовыми прутьями, поэтому они выпирали очень неестественно. Они оказались намного больше, чем я носил раньше. Сильвия затянула их на спине и намазала мне губы мареной. У Фисбы не будет никаких белил. Мы ведь ремесленники, играющие в актёров, и должны выглядеть карикатурно, а не красиво. Я буду играть Фисбу босиком и без чулок, и конечно, я не побрил ни ноги, ни лицо, на котором темнела однодневная щетина. Сильвия принесла мне простое льняное платье соломенного цвета с голубым поясом. Она хихикнула.
— Какая ты красотка, Ричард Шекспир.
— Нет, честью прошу, — произнес я, натягивая платье через голову, — не заставляйте меня играть женщину.
А под лиф я засунул ярко-красную шаль.
На улице стояла ночь. В феврале темнеет рано, и высокое эркерное окно в дальнем конце зала зияло чернотой. Звучала бравурная музыка, возвещающая финальную часть пьесы. В зале слуги подложили дров в камин и подрезали фитили свечей на длинных столах. Народ смеялся и разговаривал, но тут же умолк, как только затихла музыка, а барабанный бой и фанфары возвестили продолжение пьесы.
На сцену вышел граф Тезей с невестой и придворными.
Я слушал диалог на сцене, когда Джин принесла мне парик. В «Театре» мы редко пользовались париками, они стоили ужасно дорого, были непрочными и рассыпались слишком быстро, но этот парик был полным убожеством. Его сделали из хвоста сивой лошади, перекрасили в мерзкий жёлтый цвет, а потом покрыли воском, так что пряди торчали в стороны. Пока Джин закрепляла парик, Сильвия засмеялась, мальчики, игравшие фей, захихикали, за кулисами все ухмылялись.
— Ну, как он тебе? — спросила Джин.
Я кивнул и осторожно потянул прядь жёлтых волос.
— Плотно сидит.
— Готов? — тихо окликнул меня брат.
— Готов, — ответил я, поцеловал руку Сильвии и двинулся к большому центральному входу.
Свадьбы в пьесе закончились, и теперь новобрачные ждали в зале герцога вечернего развлечения. Опять спустили разрисованный занавес, скрыв зелёный волшебный лес, на правый край сцены поставили скамейки, там сидели три пары новобрачных в ожидании спектакля.
— Государь, вся эта пьеса, — сказал Филострат, распорядитель увеселений при дворе герцога, — вся эта пьеса — в десять слов длиной. Короче пьесы нет, насколько помню, но лишние все эти десять слов.
— А кто актёры? — спросил герцог.
— Все простые люди, ремесленники из Афин. Привыкли не головой работать, а руками.
— И мы её посмотрим! — сказал герцог.
— Нет, мой герцог, нет, это не для вас!
Но герцоги, как королевы и лорды-камергеры, получают то, что хотят, и поэтому мастеровые из Афин исполнили пьесу. Мужчины с натруженными руками: ткач, столяр, починщик раздувальных мехов, портной и медник. И если до этого зрители смеялись, и смеялись много, это было ничто по сравнению с хохотом, встретившим «Самую грустную комедию и самую жестокую смерть Пирама и Фисбы».
Всё началось со сбивчивого, прерывающегося и мучительного пролога в исполнении моего брата. Я наблюдал за королевой через прорезь в занавесе и заметил её улыбку. Как часто она приезжала в какой-нибудь город своего королевства и слушала восторженного мэра, приветствующего её подготовленной речью, но он так нервничал, что красивые слова искажались и почти теряли смысл. Пролог Питера Пигвы был таким же, провальным введением в нелепую пьесу. И когда пролог завершился, представили актёров.
Сначала на сцену вышел Уилл Тойер, трубач из группы музыкантов Фила, и громко протрубил в фанфары. Зрители ожидали, что фанфары вызовут нового героя, но никто не появился. В зале раздался нервный смех, поскольку зрители подозревали, что какой-то актёр пропустил свой выход, затем Тойер протрубил второй раз, и на сцену, спотыкаясь, вышел Кемп, как будто его вытолкали пинком в спину. Теперь он играл роль Пирама, а не Ника Основы. Плохо подогнанный нагрудный панцирь болтался почти на животе, за пояс заткнут деревянный меч, на голове побитый шлем. Кемп восстановил равновесие и принял героическую позу, и в зале волной пронёсся смех.
Вторые фанфары представили Фисбу. Я прошествовал на сцену, застенчивый и скромный, жеманно взглянул на публику и сразу же отвёл взгляд, закрыв свое личико руками, моя грудь ходила ходуном, провоцируя взрывы смеха в зале.
Брату пришлось подождать, пока не затих смех. Уилл Кемп, конечно же, подбодрил смеющихся, продолжая прихорашиваться, но вряд ли мой брат возражал, и, наконец, снова протрубили фанфары, и появился Ричард Коули. Он играл Томаса Рыло, медника, но в «Пираме и Фисбе» он изображал стену и был в размашистом балахоне, который Джин разрисовала под каменную кладку. Он по-дурацки раскинул руки, а свисающая с рук ткань изображала стену. Какая-то дама в зале чуть не захлебнулась от смеха. Она задыхалась и взвизгивала между вздохами, отчего публика смеялась ещё пуще.
Питер Пигва немного её утихомирил, когда на сцену вышел Джон Синкло, игравший Лунный свет, потому что мастеровые беспокоились, достаточно ли света для «Пирама и Фисбы», и добавили собственную луну. Джон, в тёмной как ночь мантии, на которой Сильвия вышила серебряные полумесяцы, нёс сетку шиповника и фонарь и вёл на верёвке Цезаря, тявкающую собачонку леди Хансдон.