— Теперь чёрный, — радостно сказала она и пальцем намазала пасту из свиного жира и сажи вокруг глаз. — Прекрасно выглядишь!
Я заворчал, а она рассмеялась. Она вытащила другую баночку из бездонной сумки и низко наклонилась.
— Кошениль, милый, не говори Саймону.
— Почему?
— Я дала ему марену, потому что это дешевле, — прошептала она и намазала мои губы пальцем, сделав их красными как вишни.
Я больше не был Ричардом, я был Астинь, царицей Персии.
— Подари нам поцелуй! — обратился ко мне Генри Конделл.
— Боже милостивый, — пробормотал Джордж Брайан и наклонил голову между колен. Я подумал, что его вырвет, но он сел и глубоко вздохнул. — Боже милостивый, — повторил он.
Мы не обращали на него внимания, мы уже это видели и слышали, и знали, что он будет играть так же хорошо, как прежде. Мой брат прижал к груди нагрудный щит и позволил Ричарду Бёрбеджу пристегнуть ремни.
— Должен быть и шлем, — сказал мой брат, пожимая плечами, чтобы привыкнуть к только что пристегнутому щиту. — Где шлем?
— В меховом сундуке, — отозвалась Джин, — у чёрного хода.
— Что он там делает?
— Хранится в тепле.
Я поднялся по деревянной лестнице в верхнюю комнату, где хранилась большая часть костюмов и немного сценической мебели, а музыканты настраивали инструменты.
— Ты здорово выглядишь, Ричард, — поприветствовал меня Филипп, главный музыкант.
— Вставь лютню себе в задницу и поверни, — сказал я ему. Мы были друзьями.
— Сначала подари нам поцелуй.
— Потом поверни её ещё раз, — договорил я и посмотрел через балконную дверь.
В тот день музыканты играли на балконе, и игравший на тамбурине уже стоял там.
— Приятная, взрослая публика, — сказал он и простучал палочками по коже тамбурина, толпа внизу взревела.
Я вернулся в комнату и взобрался по лестнице на крышу башни. Я выглядел неуклюжим в длинных, тёмных юбках, но приподнял их и медленно поднялся по ступенькам.
— Я вижу твой зад, — прокричал Филипп.
— Тебе повезло, музыкант, — сказал я и выбрался через люк на площадку, где стоял трубач Уилл Тойер.
Уилл усмехнулся.
— Я тебя ждал, — сказал он.
Уилл знал, что я приду к нему, потому что для меня подниматься на шаткую платформу перед выступлением было чем-то вроде суеверия. Каждый раз, когда я играл в «Театре», мне приходилось подниматься на башню. Для этого не было никакой причины, кроме твёрдой уверенности, что я буду плохо играть, если не взберусь по лестнице в тяжёлых и громоздких юбках. У всех актеров свои суеверия. Джон Хемингс носил заячью лапку на серебряной цепочке, Джордж Брайан дрожащими и трясущимися руками дотрагивался до балки на потолке, Уилл Кемп целовал швею Джин, а Ричард Бёрбедж вытаскивал меч и целовал клинок.
Мой брат притворялся, что у него нет никакого ритуала, но думая, что никто не смотрит, он перекрестился. Он не был папистом, но когда Уилл Кемп обвинил его в том, что он поцеловал грязную задницу Великой шлюхи Вавилона, мой брат просто рассмеялся.
— Я делаю это, — объяснил он, — потому что это первое, что я когда-то сделал на сцене. По крайней мере, самое первое, за что мне заплатили.
— И что это была за роль?
— Кардинала Пандульфа. [5]
— Ты играл это дерьмо?
Брат кивнул.
— Первая пьеса, в которой я играл. По крайней мере, как оплачиваемый актер. «Тяжелое царствование короля Иоанна», и кардинал Пандульф постоянно крестился. Это ничего не значит.
— Это значит Рим!
— А раз ты целуешь Джин, это означает любовь к ней?
— Не дай бог!
— Могло быть и хуже, — сказал мой брат, — она хотя бы труженица.
— И слушком усердная! — услышала разговор Джин. — Мне нужна помощница. Один человек не может делать всё.
— Но может попытаться, — проворчал Уилл Кемп.
— Чёртово животное, — пробормотала Джин.
Суеверия, будь то подниматься на башню, креститься или целовать швею, были едва ли бессмысленны, потому что все мы верили, что они отвратили от театра демонов, из-за которых мы забывали слова, которые приносили нам угрюмую публику или заклинивали люк на сцене, что иногда происходило в сырую погоду.
Я немного постоял на площадке башни. Ветер дул порывами, развевая наверху флаг с красным крестом. Я посмотрел на юг и увидел, что в театре «Занавес» нет флага и нет трубача, это означало, что в этот чудесный день они даже не устраивали представление со зверьём. За пустым театром внизу чернел город с вездесущим дымом. Когда Уилл Тойер еще раз проиграл фанфары, чтобы разбудить зрителей, которых хорошо подбадривал звук, я вздрогнул.
— Это их разбудит, — радостно сказал Уилл.
— Меня-то разбудило, — откликнулся я.
Я смотрел на север, за башни церкви Святого Леонарда, в сторону зелёных холмов за деревней Шордич, где вдоль лесов и изгородей мчались тени облаков. Во дворе и на галереях шумела публика. Театр почти заполнился, значит, пайщики получат шесть-семь фунтов, а мне заплатят шиллинг.
Я спустился по лестнице.
— У тебя есть ритуал? — спросил я Фила.
— Ритуал?
— То, что нужно делать перед каждым выступлением.
— Я смотрю тебе под юбки!
— Нет, кроме этого.
Он усмехнулся.
— Я целую крумхорн [6] Роберта.
— Правда?
Роберт, друг Фила, поднял инструмент, который выглядел как короткий пастуший посох.
— Он его целует, — сказал он, — а я в него дую.
Другие музыканты засмеялись. Я тоже засмеялся, затем спустился по лестнице и увидел Исайю Хамбла, суфлёра, закрепляющего лист бумаги на правой двери.
— Ваши входы и выходы, господа, — объявил он, как обычно.
Все знали, когда входить, но было приятно осознавать, что список там. Ещё приятнее было видеть Шалуна, злобного театрального кота, ожидающего у той же двери. Все, кто выходили через эту дверь, гладили Шалуна, чтобы держать демонов в страхе. И если Шалун злобно выпускал когти и царапал до крови, это считалось особенно хорошим предзнаменованием.
— Мне нужно отлить, — сказал Томас Поуп.
Ему вечно нужно помочиться перед спектаклем.
— Помочись в штаны, — проворчал Кемп, как всегда.
— Джин! Где зелёный плащ? — прокричал Джон Дюк.
— Там же, где и обычно.
— Милостивый Иисус, — сказал Джордж Брайан.
Он заметно дрожал, но никто не попытался успокоить или ободрить его, потому что это принесло бы неудачу, и кроме того, мы все знали, что расшатавшиеся нервы Джорджа успокоятся в тот же миг, когда он пройдет на сцену, и мышь превратится во льва.
Парнишки с накрашенными белыми лицами, чёрными глазами, красными губами и в красивых платьях собрались у левой двери, их длинным локонам придали объём и украсили лентами. Саймон Уиллоби уставился в полированный кусок металла, прибитый к двери, любуясь своим отражением. Потом трубач Уилл выдул над нашими головами шесть высоких и призывных нот, прозвучавших как сигнал на охотничьем поле. На первой городской церкви пробило два часа
— Подождите, — сказал мой брат, как всегда, и мы молча застыли, пока церкви одна за другой не пробили час, наполняя небо колокольным звоном. Пробил последний колокол, но никто не двигался и не говорил. Даже ожидающая толпа молчала. Затем где-то к югу от города зазвенел колокол на далекой церкви. Он пробил через добрую минуту за всеми остальными, но мы по-прежнему не двигались.
— Ещё подождём, — тихо сказал брат и закрыл глаза.
— Господи боже! — прошептал Джордж Брайан.
— Мне правда нужно помочиться! — простонал Томас Поуп.
— Помолчи же наконец! — проворчал Уилл Кемп, как обычно. — Не болтай!
Прошла как будто вечность, и на Святом Леонарде прозвонили два часа. Церковь к северу от нас в Шордиче всегда была последней, и зная, что её колокола были сигналом для начала представления, толпа снова зааплодировала. Над нами раздались шаги, это музыканты вышли на балкон. Наступила пауза, потом трубач протрубил последний раз и застучали сразу два барабана.
5
Кардинал Пандульф — папский легат в исторической хронике Шекспира «Король Иоанн (Джон)».
6
Крумхорн — старинный деревянный духовой инструмент эпохи Ренессанса из семейства тростевых, загнутый в нижней части и с шестью отверстиями.