— Начнём! — сказал мой брат ожидающим мальчикам, Саймон Уиллоби открыл левую дверь, и мальчики протанцевали на сцену.
Мы были актёрами, и мы играли.
Ради справедливости должен сказать, мой брат не писал подобных глупостей, хотя видит Бог, он понаписал достаточно ерунды, которую приходилось декламировать на сцене. Мы играли «Эстер и Агасфер», и я играл Астинь, царицу Персии, хотя был одет в красивую современную одежду, единственная уступка библейской обстановке — отороченный мехом большой льняной плащ, красиво закручивающийся, когда я поворачивался. Плащ был тёмно-серым, почти чёрным, потому что я играл злодейку, героиней была Эстер, пухлая шестнадцатилетняя девица в исполнении Саймона Уиллоби в бледно-кремовом плаще.
Бог знает, почему героиню назвали Эстер, ведь на самом деле ее звали Эсфирь, но как бы она ни звалась, в пьесе она собиралась стать царицей Персии. История из Библии, поэтому нет необходимости её пересказывать, кроме как объяснить, что изменилось. В нашей версии Астинь пытается отравить Эстер, терпит неудачу, её обуревает ярость, затем она отказывается от своей короны и облизывает пухлую задницу Эстер, что я сейчас и делаю. Я стоял на коленях перед ухмыляющимся маленьким ублюдком.
— Спокойны будьте, королева, — сказал я и вложил в слово «спокойны» гораздо больше силы, чем требовалось, потому что Уиллоби, самодовольная маленькая шлюха, размахивал веером из павлиньих перьев, чтобы зрители смотрели на его размалёванное лицо, — прибежище для них и их опора — продолжил я, — и предназначены они служить в любви и страхе. Ни хитростью, ни силой враг не сможет управлять, когда могучей и влиятельной рукой его сдержать!
Малообразованная публика любила эту чепуху. Некоторые криками приветствовали меня, упавшего ниц перед Эстер, а люди побогаче на галереях аплодировали. Они знали, что в действительности смотрят историю не из Библии. Астинь, может, и королева Персии, но она представляла Екатерину Арагонскую, в то время как Эстер была королевой Анной Болейн, и вся эта ерунда была лестью Элизабет, изображая, будто папистка Екатерина уважала законный статус протестантской матери Элизабет. Мы играли пьесу редко, потому что хотя публике эта байка вроде нравилась, она была дурацкой, но когда ерунду написал королевский капеллан, её нужно время от времени играть. Этот капеллан, преподобный Уильям Венейблс, находился в нижней галерее и сиял в убеждении, что написал шедевр.
Он думал, что мы исполняем пьесу, потому что она блестящая, но, по правде говоря, мы уповали на королевскую милость, потому что городские старейшины попытались ещё раз закрыть театры. «Театр» был построен за пределами города, поэтому у них не было власти над нами, но они действительно обладали влиянием. Нас называли рассадником греха и ареной разложения, «что, конечно, абсолютно точно», любил говорить мой брат.
— И в монастырь тебя бы нужно передать, — игравший Мордехая мой брат ударил меня по ребрам, — чтобы без устали молиться и мир созерцать.
И после этого два персидских стражника в шлемах с забралом и нагрудниками, вооруженные мощными алебардами, подняли меня на ноги и отвели в гримерку. Пьеса закончилась.
— Ох, Ричард, — сказала Джин. — Посмотри на свой корсаж. Все порвано! Давай я прикреплю его булавкой.
— Это из-за Джорджа Брайана, — сказал я, — он чертовски меня подставил.
Я иногда удивлялся преподобному Уильяму Венейблсу. В библейской истории злодей Хаман обвиняется в нападении на Эстер, но этого преподобному показалось мало, он добавил сцену, где мерзавец чуть не изнасиловал Астинь. Сцена не имела никакого смысла, потому что Хаман и Астинь — предположительно союзники, но, так или иначе, публика её обожала. Джордж Брайан, вся нервозность которого ушла, вцепился в меня к вящей радости публики. Та убеждала его стащить с меня юбки и показать всем мои ноги, но мне удалось вставить колено между его бёдрами и с силой его пнуть. Он совсем затих, и вероятно, публика подумала, что он получил ещё большее удовольствие, а я оттолкнул его и одновременно выкрикнул следующую реплику, которая вызвала аплодисменты.
Публика любила меня. Я это знал. И сейчас знаю. Даже когда я играю злодея, меня подбадривают. Всегда есть несколько грубиянов, кричащих, чтобы я показал сиськи, но их быстро затыкают другие. Грубияны отрываются по полной в конце, когда мы исполняем джигу, совершенно отдельную пьесу, она задумана, чтобы отправить зрителя домой счастливым. Публика захлопала, когда закончилась пьеса, а потом закричала, чтобы актёры вернулись на сцену. Фил с музыкантами сыграли веселую мелодию, но призывы к нашему возвращению становились все громче, а когда большая центральная дверь из артистической комнаты распахнулась, и на сцену вышли мальчики, кто-то восторженно крикнул.
Когда к джиге подключился Саймон Уиллоби, ещё в костюме царицы Эстер, раздался приветственный рёв, но он стал вдвое громче, когда танцевал я. Я обращался к ухмыляющимся лицам, кружась на авансцене, поднимая юбки и подмигивая краснолицему мяснику, который пристально смотрел на меня. Эта джига называлась «Иеремия и молочная корова», и её написал Уилл Кемп, игравший ослепшего на войне солдата, вернувшегося домой в поисках жены. А жена сбежала с фермером, которого играл мой брат.
Фермер предлагал солдату других девушек. Иеремия, хотя и слепой, понял, что ни одна из девушек не его жена, пока в конце концов мой брат не предложил ему корову Бесси, которую играл я. Я строил рожки пальцами и мычал, и убежал от Уилла Кемпа, который наконец поймал меня за бёдра, повернул и дал пинка под зад, что опять привело толпу в восторг.
— Я узнаю эту задницу где угодно! — взревел Кемп.
Я замычал, когда он снова меня пнул, толпа засмеялась, а Уилл время от времени врезался в меня и продолжал кричать, что наконец нашел свою жёнушку. Наконец, он отпустил меня и разразился чередой непристойных шуток, а я вернулся, чтобы присоединиться к танцу с другими актерами. Мне удалось наступить на плащ Саймона, он споткнулся и чуть не рухнул. Представление удалось.
— Вы, вы были... — преподобный Венейблс пришел в артистическую после пьесы и теперь махал руками, как будто не мог найти подходящие слова. Он разговаривал со всеми полураздетыми актёрами. — Вы были великолепны! — сказал он. — Просто блистательно! Ричард, дорогой, — он бросился ко мне, и не успел я уклониться, как он положил руки мне на щеки и поцеловал, — это лучшее, что я видел в твоём исполнении! И ты, милый Саймон, — и он отошёл, чтобы поцеловать Уиллоби, — я скажу её величеству о вашей преданности, — сказал преподобный, лучезарно глядя на нас и обратился к моему брату: — Я написал ещё одну пьесу. «Юдифь и Олоферн».
Брат ответил не сразу.
— Меня переполняет счастье, — сухо сказал он.
— И молодой Ричард, — пальцы преподобного коснулись моего плеча, — будет превосходно смотреться в роли Юдифи. Хотя дорогой Саймон может сыграть её сестру.
— У Юдифи была сестра? — спросил брат, очевидно озадаченный.
— Не было в «Общепринятой Библии», — сдержанно сказал Венейблс, — а в моей пьесе есть. Нельзя иметь слишком много любимых, правда?
Он улыбнулся Саймону, а тот должным образом изогнулся и улыбнулся.
Мой брат выглядел усталым.
— Разве Юдифь не отрезала Олоферну голову? — спросил он.
— Мечом!
— Казни, — предупредил мой брат, — чудовищно трудно ставить на сцене.
— Но вы можете это сделать! — воскликнул Венейблс. — Вы же волшебники. Вы все... — он запнулся от огорчения, будто не мог найти правильного слова, чтобы оценить нас, — вы все чародеи!