«Бог, где же Ты? – кричал я в небеса. – Тебе хоть ведомо, что здесь творится?»
Какой Бог мог допустить такое?
Вернувшись в Найроби целым и невредимым, я обо всем рассказал Рут, передал выводы другим агентствам, а еще связался с теми, кто меня поддерживал. Я писал электронные и обычные письма, давал интервью, публиковал статьи, отстаивая одну только мысль: необходимо немедленно вмешаться в нарастающий сомалийский кризис. Несчастные люди умирают тысячами каждый день! Кто-то должен что-то сделать с этим безумием! Причем сейчас же!
Никто не возражал. Но все мне говорили: пока не станет легче и безопасней туда добраться, они мало что могут. Однако они будут счастливы, если я стану приезжать в Сомали так часто, как только смогу. И я приезжал – в надежде, что опасность утихнет и у меня появится шанс увидеть новые возможности.
Одна из поездок привела меня в провинциальный городок Афгойе, расположенный в тридцати километрах от приморской столицы. Третий визит подтвердил все мои подозрения: страна была на грани гибели. И там же, в Афгойе, случилось то, что развеяло мои последние иллюзии – и навечно врезалось мне в память.
Я слышал о госпитале, который построили тут русские несколько десятилетий тому назад. Война добралась до него раньше меня: ему частично разнесло крышу и внешние стены. В нем я нашел женщину средних лет, доктора-сомалийку, рассказавшую мне на превосходном английском, что на медработника она выучилась в Советском Союзе и в Афгойе работала уже много лет. Она сказала, что старается сохранить жизнь десяткам молодых мужчин и раненым или обожженным детям, изувеченным во время недавних боев. Она делала это в разрушенном здании, без света, без проточной воды и без помощи других врачей.
Первую часть своего визита я был ее «фельдшером»: удерживал больных, пока она без всякой анестезии вправляла сломанные кости и зашивала раны. Тогда я и рассказал, что приехал оценить потребности госпиталя и обсудить, как тут могут помочь благотворительные агентства.
«Идем, – сказала она, – покажу наши удобства».
В первой комнате стояли шесть «больничных коек» – металлические рамы с пружинными сетками. Вид одной из пациенток привел меня в ужас. Крохотная истощенная девочка, словно изваяние, неподвижно сидела на куче тряпок, укрывших малую часть матрасных пружин. Она смотрела перед собой, не мигая, и ничем не показала, будто заметила, как мы вошли. Я сказал, что на вид она слишком слаба, даже чтобы сидеть, и доктор поразила меня, ответив:
«В ней девять килограммов. Ей три».
Моя любовь к детям переборола ужас, и я, повинуясь порыву, прошел по комнате, пока доктор перечисляла, что требуется больнице. Я подошел к девочке, но она все так же смотрела перед собой, никак не реагировала на мое присутствие и не шевелилась. Казалось, она не в силах даже открыть глаза. Все еще слушая доктора, я протянул к девочке руку и указательным пальцем погладил ее по щеке.
И в удивлении отпрянул, когда неожиданная и почти что блаженная улыбка озарила ее крохотное личико. Ее отклик, столь неуместный для этого времени и места, так испугал меня, что я мысленно закричал: «Господи, откуда она, откуда эта улыбка?» Я обернулся к своей спутнице: та грустно улыбнулась и покачала головой, – видимо, подумала, что меня взволновали нечеловеческие условия в ее больнице.
Но меня сокрушила улыбка.
Как только мы вышли из комнаты и продолжили обход, я пообещал доктору, что постараюсь в следующий раз доставить припасы. Как еще я мог им помочь?
Когда мы возвращались, я остановился в коридоре и взглянул в ту самую комнату, куда мы зашли в самом начале. Но малышки в ней не было. Я спросил, где она. Моя спутница обратилась к волонтеру, поговорила с ним, а потом тихо и печально передала его ответ:
«К несчастью, она умерла».
Я был рад, что меня при этом не было и я не видел, как уносят ее крохотное тельце. Я предпочел запомнить ее улыбку.
Много недель, раз за разом, я рассказывал историю этой девочки. Отклик почти всегда был одинаков. Гуманитарные агентства были убеждены в том, что помощь необходима, но настаивали на непременном повышении уровня безопасности – и лишь потом могли приступить к работе в Сомали. Отказы религиозных организаций меня особенно расстраивали. Оказалось, что светские группы, как и та, с которой был связан я, все так же работали и с сомалийскими беженцами, и на территории самой страны. Даже западные строительные компании и поставщики были на месте – в конце концов, там можно было «делать деньги». Но где было сообщество верующих?