Дураки! Выпейте со мной!
Как больно! Как больно! Как больно!
Манита выгибалась на койке в чудовищных судорогах. Люба, вцепившись до белизны пальцем в спинку койки, не отрывала от женщины глаз. Чем она провинилась, что ей назначили такое лечение? На один сумасшедший миг Люба стала ею, этой странной распатланной больной, похожей на какую-то трагическую актрису, кажется, итальянскую, кажется, в военном фильме видела. Там грузовик, и солдаты, и женщина едет с ними в кузове; и у нее такое вот лицо, как у этой… как ее? Касьяновой?
– Ян Фридрихович… – Разорвала слипшиеся губы. – Разве нельзя…
Руки и ноги больной дергались как на шарнирах. Частота дерганий все увеличивалась. Вот она вся уже тряслась. Мелко тряслась, страшно; тряслась голова, тряслись кисти рук, трясся подбородок, вибрировал тощий торс. Люба обхватила голову руками. Сквозь пальцы деревенским творогом лез белый лен шапки.
– Сделайте же что-нибудь! Скорее!
Боланд положил жесткую руку на круглое лунное плечо Любы.
– Стойте спокойно. И смотрите. Сейчас фаза возбуждения начнет проходить.
Губы Маниты выпятились вперед. Вытянулись трубочкой. Застыли. Тело продолжало дрожать. Все крупнее; сильные волны колыхали плечи и живот, голова кивала, соглашаясь с невидимым спорщиком. Пальцы скрючились и схватили край простыни. Цепко, крепко сжали. Потащили на себя.
– Она умирает. Обирается! Так делают умирающие больные. Я знаю. Вы убили ее!
Глаза Любы засверкали. Она сдернула с головы и смяла шапочку. Сжимала ее в кулаке.
Боланд хотел улыбнуться, но не улыбнулся.
– Нет. Не убил. Глядите. Все только начинается.
Он шагнул к койке и осторожно, умело, как заправский офтальмолог, вывернул Маните верхнее веко.
– Широкие зрачки. А теперь глядите. Сужаются. Все. Кома.
Пощупал мышцу над локтем. Твердая. Пощелкал пальцами перед носом. Не видит. Вынул из кармана иглу. Потыкал Маните в шею, в щеки. Тишина. Санитары стояли рядом, сопели. Беззвучно вошла в палату сестра. Несла шприц. Чуть не упала через валявшийся на полу лоток. Перешагнула. Боланд взял безвольную руку. Нащупал пульс. Считал удары, шепча: раз, два, три, четыре.
– Брадикардия. Температура падает. Она вся мокрая.
Люба сглотнула.
– Может, доктора Сура позвать?
Теперь он сверкнул глазами.
– Доктора Сура? На черта он тут мне?
– На подмогу.
Покривился. Смолчал. У Маниты подрагивали под веками глаза. Нистагм. Все верно. На свет реакции нет. Бледная, аж голубая. Щеки отливают синевой. Кровоснабжение мозга плохое. Тут важно не перебрать. Время. Надо выждать время; недоберешь – не получишь лечебного эффекта, перегнешь палку – получишь живой труп и реанимацию. Опять лезвие! Лезвие, да, ты идешь, циркач, под куполом по ножу босиком, и ноги ранишь.
– Боже! – закричала Люба в голос. – Что это! Что это!
Оставила спинку койки и судорожно, не помня, что творит, вцепилась в руку Боланда.
Манита вытянула ноги под длинной рубахой. Ноги чуть приподнялись над матрацем. Ступни дико, по-цирковому вывернулись вверх и внутрь. Так заледенели. Руки тоже поднялись, сами собой, локти хрустнули, запястья напряглись медно, железно. Мышцы все вздулись. Пошли по телу каменными буграми. Вся женщина превратилась в уродливую бронзовую скульптуру. Выкрашенную известкой мертвенной белизны.
– Тонические судороги, коллега.
Не отрывал глаз от больной. Внутри себя считал секунды, как удары сердца. Раз, два, три. Четыре, пять, шесть. Свое сердце считал, а оно считало время. Манита запрокинула голову назад. Спина ее выгнулась трамвайной дугой. От тела шел жар, как от костра. Потом пошел холод. Она лежала, разведя напряженные руки, будто хотела всех обнять. Ступни, как лица маленьких чудовищ, глядели друг на друга. Она дышала все реже. Боланд считал вдохи. Раз, два, три. Четыре. Манита вдохнула. И больше не вдыхала.
– Маша… У тебя глюкоза?..
Внезапно говорил тихо, почти шептал, бормотал. Будто Манита спала, и он боялся ее разбудить.
– Да.
– Дай подержу. Тащи еще кордиамин. Лоток… подними…
Гибко наклонилась красивая сестра, подхватила с пола лоток, сломя голову побежала в процедурную.