Хорошо, что комната оказалась на втором этаже, а окно оказалось прямо над какой-то кучей тряпья, зачем-то сваленной под ним. Но всё равно, последствия оказались впечатляющими… Я лежал на этой куче и глухо стонал, позабыв про все свои дурацкие размышления на тему несгибаемости перед судьбой, мечтая лишь о спасительном, всепоглощающем беспамятстве. Но плечо дико ныло, в обморок падать не получалось, так ведь ещё и голубое чистое небо, словно издеваясь, было таким спокойным и невозмутимым… Для него, для неба, не случилось ничего – ни смерти двоих замечательных людей, ни моего неоправданного, позорного бездействия, ни этой глупой, несуразной боли в моём плече. И так всё это во мне перемешалось – боль, досада на собственную глупость и неумение, злость на бесстрастную голубизну небес, на Шикр, на ноющее без конца плечо, но больше всего…
Больше всего я злился на то, что люди, умершие там, в ШМИ, оказались действительно дороги мне. Хотя я узнал об этом только после их смерти.
Пока я вот так в буквальном смысле убивался, раздались неуверенные шаги, и небо заслонила чья-то участливая рожа. Впрочем, что она участливая, я понял по голосу – на лицо падала тень, и разглядеть в деталях его было невозможно. Ну, мне было в тот момент всё равно.
– Тебе помочь? – участливо осведомилась рожа.
Ага, подумал я с досадливой злобой. Добей, будь добр. Говорить членораздельно не получалось, боль в плече ввергала меня в неприятное состояние, в котором я не мог действовать адекватно. Вот будь у меня сила, я бы себе обезболивающие руны начертал, тогда мигом…
М-да. Обошёлся я и без обезболивающих рун! В одно мгновение забыв о боли, я подскочил на месте, и – ну куда уж без продолжения моих несчастий! – стукнулся лбом о подбородок участливого прохожего. Минуту мы валялись на куче тряпья вместе. Пока окно на первом этаже не распахнулось, и из него не раздался насмешливо-покровительственный голос:
– Эй, болезные! Хорош ерундой страдать, заходите лучше по кружке холодного пива хлебнуть!
Сразу забылись все проблемы. Незнакомец помог мне подняться, и мы, слегка пошатываясь (я был, пожалуй, тяжеловат для этого худощавого долговязого парня) через чёрный ход вошли в здание, оказавшееся трёхэтажным трактиром среднего дохода. Парень представился Алром.
В питейном зале трактира царили полумрак и сонная тишина. Это было довольно странно – по расположению солнца на небе, я предположил, что время обеда, когда трактиры обычно битком забиты. Особенно столичные, а что это столица, я не сомневался. Ещё когда в том закутке на штыре оказался, понял, где я: только в этом городе могут быть такие несуразные архитектурные извилины. Девушка, окликнувшая нас, сидела за одним из крепких деревянных столов. Кроме неё в помещении была разве что разносчица, которая молчаливо поставила перед нами по кружке пива и ушла куда-то к себе. Трактирщика нигде видно не было.
– Ну, здравствуй, старина! Давно не виделись, – жизнерадостно произнесла девушка, и это обращение – как к старому знакомому, заставило меня повнимательнее к ней присмотреться и попытаться вспомнить…
Итак, её внешность. Что сказать – ничего особенного. Довольно несуразные черты лица: вздёрнутый нос-картошка, россыпь мелких-мелких веснушек, голубовато-серые, узкие глаза, переполненные наглым любопытством, бледнючая кожа и торчащие в разные стороны, кое-как остриженные тёмно-русые волосы. Ко всему прочему добавить нескладное худощавое телосложение, экстравагантный выбор в одежде (такое ощущение, что ей было наплевать, идёт или не идёт ей та или иная вещица, просто нравилась она – и всё) – и картина готова.
К слову, о вещицах, кои не очень шли этой особе: на голове, благодаря чему волосы и торчали в разные стороны, была намотана чёрная повязка, придающая незнакомке совершенно разбойничий вид… Разбойничий?
Вот и пригодилась моя хорошая память.
– Селирна? – осторожно спросил я. – Южный квартал, таверна «Пьяная ночь»?
– Ну, уже, допустим, не таверна, а моя собственная гостиница, – самодовольно провозгласило это нечто, откидываясь на спинку стула. И тут же похвалила: – А у тебя отменная память! – и без каких-либо переходов звонко расхохоталась.
– У тебя тоже, – пытаясь сохранить хладнокровие и явно не преуспевая, ответил я.
– Да, мы друг друга стоим, – и без зазрения совести выхлебала половину моей кружки.
Я буквально чувствовал, как ломается моя невозмутимость, как брови ползут наверх и таращатся глаза. Да и то верно, после всех событий в ШМИ мне почему-то казалось, что день должен посереть, а всё вокруг должно приостановиться – скорбя и стеная над погибшими, в том числе и я сам. Но вместо этого всё продолжало бурлить, двигаться, смеяться…