С Бовуаром никогда не говорили подобным образом.
«Поступай с этим, как сочтешь нужным». Ну кто сегодня так выражается?
Но не только эта странная формальная фраза удивила Бовуара – насколько он помнил, никто при нем не произносил более трех слов без таких необходимых связок, как «фак», «срань», «говно». Включая и его отца. И даже его матери, если уж начистоту. И уж конечно, они никогда не упоминали в его присутствии о мудрости.
Он посмотрел на этого немолодого человека с тихим голосом и обнаружил вдруг, что внимательно слушает его.
«Я прошу прощения. Я ошибался. Я не знаю». Бовуар слушал, а старший инспектор разгибал пальцы по одному, пока ладонь не раскрылась. «Мне нужна помощь».
Бовуар заглянул в глаза Гамаша и увидел в них нечто новое для себя. Доброту.
Это так его потрясло, что он покраснел. Разозлился. Чуть ли не вывалился из машины, чтобы бежать подальше от того, чего он не мог понять и что пугало его[34].
Но с тех пор он никогда не забывал этих слов. Того момента, когда он впервые в жизни столкнулся с добротой. Когда ему в четырех простых, хотя и нелегких для понимания предложениях показали путь к мудрости.
Жан Ги часто спрашивал себя: что прославленный глава отдела по расследованию убийств увидел в задолбанном, закомплексованном, неврастеничном и эгоистичном агенте? Вероятно, то же самое, что и в других рекрутах.
В отделе по расследованию убийств служили отбросы, те, от кого отказывались все остальные. Потерянные и сломленные. Но каждого принял на службу тот человек, который сидел теперь напротив Бовуара.
Предыдущим вечером перед кроваткой Идолы он упросил Армана принять его в команду.
Этим утром Арман согласился. И поручил ему пост на улице у входа в здание.
После инструктажа и перед тем, как открыть двери, старший инспектор отвел Лакост и Бовуара в сторону. Гамаш отстегнул от пояса кобуру с пистолетом и вручил Бовуару.
«Вы же сказали, что…» – начал было Бовуар.
«Я помню, что говорил. Но нам нужен хотя бы один вооруженный полицейский. И это должен быть ты – старший офицер вне пределов здания. Если начнется заваруха…»
«…Я тут же буду на месте, patron», – продолжил Бовуар, взяв пистолет в видавшей виды кобуре, которую закрепил на своем поясе.
Но он не оказался на месте в нужный момент.
Он покинул свой пост. Нарушил приказ. Оставил старшим вместо себя молодого агента. И сделал это не потому, что внутри возникла кризисная ситуация, а потому, что хотел увидеть Робинсон своими глазами.
Веселое подмигивание рождественских огней, отражавшихся в глазах старшего инспектора, не могло скрыть кипевшей в них ярости. Напротив, еще сильнее подчеркивало ее. Так выплескивали гнев плакаты, нарисованные цветными карандашами.
– Я никогда не верил в оправдание временным помешательством, – сказал Жан Ги, обретя голос. – Я считал, что это вранье. А теперь я верю в него. На меня нашел миг затмения.
– Это и есть твое объяснение? Временное помешательство?
– Не знаю. – Бовуар уронил взгляд на столешницу, потом снова посмотрел в глаза Гамаша. – Я сам толком не знаю, почему сделал это. Я виноват, и я приношу свои извинения.
– Я думаю, ты знаешь, – процедил Гамаш, почти не скрывая гнева.
– Не знаю. Я много раз задавал себе этот вопрос и не могу найти ответа.
– Прекрасно можешь, – сказал старший инспектор. – Просто ты боишься заглянуть слишком глубоко.
В этот миг Жан Ги ощутил, как в нем тоже поднимается ярость, заливая жаром шею и щеки.
– Мне нужно нечто большее, чем «не знаю». – Гамаш вперился взглядом в Бовуара. – Ты бросил свой пост. Фактически оставил вход без присмотра. Ты вошел с оружием в помещение, где назревали беспорядки, – сделал именно то, что я категорически запретил. Ты поставил под угрозу жизнь людей. Ты отдаешь себе отчет в том, что мы были в шаге от трагедии? И не потому, что могли застрелить меня или профессора. В панике и давке могли быть растоптаны сотни людей. Дети…
Гамаш замолчал, не в силах продолжать. Кошмарная картина стояла перед его глазами.
Морщины на его лице стали резче. Пытаясь сдержаться, он давился своими словами, своей яростью, и потому из его горла исходил какой-то странный звук. Звук, напоминающий предсмертный хрип. И Бовуару это показалось некой разновидностью смерти. Концом чего-то драгоценного и, как выяснилось, хрупкого.
Доверия.
Жан Ги смотрел на Гамаша, чувствуя, как мурашки бегут по коже; он понимал: если доверие умерло, то это он убил его.
Гамаш взял себя в руки и наконец выдавил:
– Ты только все усугубил.
Сказанное им прозвучало как пощечина. И эта пощечина заставила Бовуара очнуться. Он пришел в себя. И теперь ясно увидел, почему поступил именно так. Может быть, его объяснение не удовлетворит старшего инспектора, но будет понято тестем.