Новорожденная Бриджит По, конечно, не могла влачить то беспросветное серое существование затрапезной кассирши с неоконченным высшим образованием, это ж вам не какая-нибудь...
Шкаф Бриджит ломился от ярких летящих платьев, о каких Ирка и мечтать-то не могла. Дива жила в самом что ни на есть настоящем отеле и ужинала только в ресторане, ей не нужно было ни свет ни заря толкаться в автобусе, собачиться на работе с товарками и хамоватой начальницей, дурить покупателей, чтоб покрывать вечную недостачу.
У загадочной и прекрасной Бриджит было совсем другое предназначение - она писала великую "Поэму неразделённой любви", естественно - в стихах. Для того чтобы обеспечить все необходимые условия для работы, пришлось продать убогую хрущовку, благо сын ушёл в армию, и уже никто не мешал осуществлять грандиозные творческие планы. Поэтесса не заботилась о завтрашнем дне, ведь после рождения великой поэмы весь мир непременно ляжет к её ногам и все недоразумения с отсутствием жилья, работы и другие пустяки решатся сами собой. Мир притих в ожидании шедевра.
Утро Бриджит начиналось как положено - с чашки элитного кофе - не купленного на кассе пакетика, и не из банки с запахом горелой кошки, а натуральный из молотых зёрен, приготовленный в настоящей кофе-машине. Вечер великолепной дамы завершался всегда неожиданно: то в шумной компании студентов в каком-нибудь баре, то в шикарном ресторане на коленях брутального мачо, в бешеных ритмах ночного клуба, а один раз даже в луже под кустом.
Но и тот конфузный эпизод не мог затмить упоение творческим парением. По-мнению Бриджит, именно такой и должна быть настоящая богемная жизнь. Ну и пусть в луже, ну и пусть под кустом, и не ваше дело, что бланш под глазом. Да! Вот такая я непредсказуемая и противоречивая. Настоящая поэтесса, а не какая-то кассирша из магазина за углом! Иногда её с головой накрывала некая поэтическая стихия. Она впадала в неистовый поэтический экстаз и начинала читать стихи там, где он её настиг: на улице, в автобусе, за обеденным столом... взахлёб, на разрыв... до умопомрачения...
Только вот странные пристальные взгляды, что следили за ней повсюду, тревожили Бриджит. Глаза-глаза. Полные то удивления, то ужаса. Кто эти странные люди? Они разглядывали её на улице, шпионили из-за барной стойки, на гостиничном ресепшене, даже в её собственном номере, когда приходила какая-то убогая тётка убираться и не могла сдержать удивления при взгляде на Бриджит. Зависть, всюду зависть и интриги! Таковы законы звёздных избранников, приходится терпеть это чванливое любопытство отверженных Фортуной.
Недели летели за неделями, месяц с нереальной скоростью сменялся месяцем, а вот поэтические мемуары, напротив, двигались слишком медленно и никак не могли перемахнуть через младенческий возраст автора. Может, оттого работа ползла черепашьими шажками, что Бриджит хотелось запечатлеть каждый, даже самый незначительный эпизод, который всплывал в памяти:
Купалась в озере закатными часами
и тёплый берег принимал меня песочный,
пренебрегая майкой и трусами,
была как ангелочек непорочный,
Хотелось улететь совсем высоко,
но ведь освоить нужно было огород,
там воевать с травищею высокой,
за корнеплодом уплетая корнеплод.
То вдруг мысли путались, разбегались испуганными козявками врассыпную, или другое, более позднее и острое воспоминание наплывало, и, подмяв под себя только что начатое проклёвываться четверостишие, поглощало и уносило в иные пределы, а за одним и в другой стихотворный ритм, размер и образный ряд.
Познакомить с тобой, нас, взялась баба Сима
На дворе стоял месяц апрель или май,
При знакомстве присутствовал мой дядя Фима
Так что многие помнят момент, так и знай!
Порой накатывали и накрывали с головой былые чувства, вспенивались болезненные воспоминания о разбитом на веки сердце, о коварном возлюбленном, что оставил её одну в интересном положении, хотя по всем правилам хорошего тона просто обязан был жениться. Невыносимые душевные терзания выплёскивались на бумагу, но не утихали:
Он молча ушёл, и захлопнулась дверь
И вновь зеркала отразили страданье
А нежность зверела, в душе взревел зверь
Любовь простонала: "Давай, до свиданья!.."
Тогда Бриджит бежала на встречу ЛИТО "Сфера", где под затаённое дыхание зала и общие ахи-охи творила своё бессмертное искусство. Её изысканная декламация ввергала зрителей в транс и уносила прочь из тесного серого убогого мирка. Поэтесса вновь и вновь переживала давно забытые моменты детства и юности. В этом литературном сообществе Бриджит не просто любили, а скорее даже боготворили.
Случилась, однако, в жизни нашей светской львицы и одна досадная неприятность. Директор библиотеки из самых лучших побуждений, видя, какой ажиотаж творится вокруг Бриджит, решила устроить ей встречу с уважаемым редактором. Валериваныч был единственным авторитетом в подобных кругах, кто годился на эту роль. Его стихи и статьи издавали по всей стране толстые журналы, мало того, он ещё входил в несколько их редакционных советов, и даже, что уж совсем невероятно, бывал не раз отмечен крупными литературными премиями.
Верховная служительница книгохранилища была женщиной крупной, деятельной, но тактичной. Поэтому устроила встречу знаменитого редактора и гениальной поэтессы в своём личном кабинете: приготовила чай в изящном сервизе, выставила на стол коробку конфет и после пары фраз дежурного приветствия деликатно удалилась.
Однако не успела повелительница книжного царства насладиться перебиранием замусоленных читательских формуляров, как услышала истошные вопли, доносившиеся из собственного кабинета.
Картина, которая предстала взорам изумлённых библиотекарей, сбежавшихся на крик, была поистине эпической. Звезда литературного бомонда яростно избивала бедного редактора всем, что только подворачивалось под руку. При этом поэтесса дико орала, выкрикивая самые скабрезные площадные ругательства, коих постеснялись бы, наверное, базарные торговки из рыбных рядов. На полу и столе уже валялись осколки изящного сервиза и помятые изорванные листы рукописи.
Несчастный Валериваныч пытался обороняться и выставил перед собой, в качестве щита, большую папку с годовым отчётом по культурно-массовой работе с населением. Однако худосочный, истощённый беспрерывной работой духа и обескровленный иссушающей литературной критикой редактор явно проигрывал энергичной атаке разъярённого автора.