Выбрать главу

Тут такое дело.

— Ты совсем расклеилась, Александрова, — голос Мирона Дмитриевича касается её безобразно бритых висков, ладони скользят по изогнутой спине, слегка приобнимают, колючий «бородатый» подбородок упирается в макушку. Влада по наитию разводит до упора ноги; на ней новые цельные колготки, неплохие трусики, прямо под представившийся случай. Но Мирон сдвигает её колени обратно.

— Ты больше никогда не придёшь, помнишь?

— Помню, — утыкается сопливым носом ему в рубашку.

— Ладно, безумная. Но только потому, что завтра ноябрь.

И вправду, завтра ноябрь; и на улице нет больше той осени из стружек апельсиновой цедры.

========== Часть IV. ==========

Ей так уютно в квартире Мирона, будто её накрывает пенный шлейф тёплого Восточно-Сибирского моря. Так не должно быть, потому что море самое холодное в мире, а она самая хреновая на свете. Это всего лишь необъяснимый приступ нежности к себе в последний вечер октября.

Они сидят на террасе, укутавшись с головой в тяжёлые пуховые одеяла, и пьют вино; водку в этом доме не держат, дети и всё такое. Весь затухающий город можно уместить в одну ладонь, а огни с фонарных столбов сорвать, как облепиху, и расфасовать по карманам.

Мирон Дмитриевич читает какие-то отрывки из Довлатова, а Влада набивает рот слепленной в «одноместные» ульи сахарной ватой. Влада варит глинтвейн в глубокой кастрюле (чтобы на весь ноябрь), а Мирон Дмитриевич рассказывает о психотипе Тайлера Дёрдена*.

Они пьяные, смеются без всякой устали.

И вроде надо быть счастливой, ловить момент, но нихуя.

Такое бывает только в фильмах и у любимых на «всю голову». А они и не в фильме, и не любимые.

— А где мать Катерины?

Стоило ли сейчас об этом?

Мирон сердито хмурит брови, но отвечает:

— Где-то в чужой постели.

— Это была любовь?

— Отчасти.

— Запчасти.

— Любовь продлилась до тех пор, пока я в семнадцать лет не остался один с младенцем на руках. Она только успела дать ей имя. Катерина…

Только сейчас, в притухшем свете кухонной люстры, Влада замечает напряжённые линии неглубоких морщин на лбу учителя и сжатые в натянутую полоску губы. И вправду не вовремя. Совсем.

Он подливает ей ещё вина. Мол, не будем об этом. Наполняет бокал до краёв. Она бросает в затемпературевшее вино два кубика льда, и оно выходит из алкогольных берегов.

***

Холл захвачен зеркалами. Все признаки балетной студии на лицо (на квартирное лицо).

И Влады слишком много в этих зеркалах. Она проваливается внутрь них. Мирон вдавливает её в эти стеклянные матрацы своим крепким тридцатичетырёхлетним телом. Он в ней. Резкие толчки внутри прошибают в пот. Это так почти по-семейному. В животе бабочки из жёсткого картона крыльями разрывают солнечное сплетение. С чего это ей так чувствительно и травмоопасно? Глупость.

Щелчок в замочной скважине.

Нужно соскользнуть с его бёдер, успеть застегнуть мужскую рубашку на все пуговицы. Пальцы будут дрожать, промахиваться, а круглые пуговицы откажутся залезать в узкие прорези.

Нужно выглядеть нормальной, домашней. Прикрыть по возможности волосами выбритые виски, если неожиданно нагрянули родители Мирона Дмитриевича.

Нужно сделать хоть что-то.

Свет в зажжённых лампочках кубиками мягкого поролона врезается и отскакивает от зеркал. Родное лицо Петьки, которое хочется крепко сжать в ладонях, потому что невозможно соскучилась, множится в осколках отражений. Он мокрый насквозь. На улице, видать, льёт знатно. В его взгляде дождя, наверное, больше, чем на улице. Это всё же дождь со снегом.

— Шлюха, — смотрит на неё с непростительным укором, а потом отступает, уходит.

Срывается за ним в непогоду в чём есть. Кричит ему что-то беспорядочно в спину, сбегая по ступенькам. Петя оставляет после себя дождевую цепочку следов, на которых Влада проскальзывает босыми ступнями.

— Почему ты с ним? За оценки? — оборачивается у почтовых ящиков.

Она почти въезжает в него.

— У меня три выходит в четверти по химии, если не два, Никонов. А у тебя пять, может, это ты спишь с ним за оценки? — слегка оскорблена. — Почему ты с ней? — столько горечи во рту, подавиться и венок заказать.

— Не твоё дело, — распахивает подъездную дверь.

Холод пересчитывает кости, замораживает растопленное квартирным теплом мясо. Влада продолжает упорно идти за Петькой. Дождь радушно заворачивает её в свою плёнку. Сквозь промокшую рубашку Мирона рентгеном просвечивается её худощавое тело, что выглядит истощённым и жалким. По щекам ручьями стекает неводостойкая тушь. В магазине, как всегда, наврали.

— Я люблю её. Тебе не понять этого, Владислава, — впервые полным именем. — Нормальная любовь двух подростков-погодок, а не семнадцатилетней и тридцатичетырёхлетнего. Я нормальный. А за твоё психическое состояние нужно ещё побороться.

— Это всё из-за тебя. Ты первый начал, — сдаётся — слёзы рассекают воспламеняющимся хлорбензолом по щекам, подбородку, шее. — Ты никогда ничего не видел дальше своего носа, — она вот-вот загорится масленичным чучелом.

— А ты никогда не думала, что я не хотел видеть?

Загибается от осознания, что ушла далеко в минус в пресловутом «нелюбимая». Сделала, обошла всех. Взяла все призовые места в конкурсе «нелюбимых». Ебать. Внутренние органы обмотаны цепями с шипами. Кровавое месиво на пустом месте и без войны. Добровольная пытка.

Расстаются под ранний снег. Он валит хлопьями. Часом ранее она бы порадовалась этим перьям, а сейчас понимает, что детство закончилось с его — «я не хотел видеть».

В лифте сталкивается с сочувствующим взглядом Катерины. Пройтись бы по её прехорошенькому личику бритвой, вырвать волосы с кусочками кожи. Одёргивает себя. Сделав из красавицы чудовище, она не станет любимой. Это в его голове. Ей не под силу вскрыть его черепную коробку и записать на аудиокассету воспоминаний и чувств что-то о себе.

***

— Мне, пожалуй, не стоит здесь оставаться.

Влада вся растоптанная, втоптанная в грязь. Всё вышло из-под контроля. Ей нужно отмыться алкоголем и никотином. Желательно набрать полную ванну и того, и того. И уйти на самое дно.

Мирон отрицательно качает головой и заключает её в объятия.

— Моя безумная. Тебе нельзя оставаться одной. Я закажу пиццу, ты включишь бокс. А потом мы вместе порыдаем над твоим горем. В театральном кружке я пользовался успехом, благодаря выжиманию слёз. Можно даже поистерить — рвать подушки, бить посуду, кричать до срыва голоса.

***

Битая посуда на счастье.

____

*Тайлер Дёрден — герой книги Чака Паланика «Бойцовский клуб».

========== Часть V. ==========

Небо туманное — серый парус.

Влада — затонувшая деревянная лодка с пробоинами по обоим бортам; пробоины с большой такой крепкий мужской кулак, который вышиб сердце накануне. Остаются лишь неоперабельные гематомы по всему телу.

Ни бокс по телевизору в два часа ночи, ни успокаивающий «целебный» секс на рассвете с Мироном не способствуют выведению токсина — Петьки — из организма.

Такая вот нихуёвая любовь.

Она уходит из учительской кровати в без тринадцати минут полдень.

На улице сыпет тяжёлый снег, ложится на землю рыхлым чернозёмом. Настолько тяжёл. Владе в себе становится невыносимо плохо. Она самый лучший подопытный для всякого рода дрянных болезней — менингит, ангина или пневмония.

Когда-то спасительным антибиотиком, выписанным без рецептов, был Петя. Можно было объесться этим антибиотиком, и противопоказанием являлась бы только тошнота от злоупотребления Петькой.