— Кира. Она сказала ему «да», как только увидела тату. Вот смеху было. Я рассказала ей о тебе. Кира попросила передать тебе, что ты дура. Передаю, — фальшиво улыбается и притрагивается к сигаретам, не для покурить, занять руки.
— Ты не жаловала меня, чего теперь сокрушаться…
— Я ненавидела тебя за то, что заранее знала твой ответ на его «люблю, выходи за меня».
— Он не признавался мне в любви, — пятится назад, пятки упираются в высокий бордюр, через него не переступить, только пройти сквозь.
— Не дури. Всё было ясно, как божий день, — закатывает глаза — демонстрация голых белков внушает неподдельный ужас. — Только ты бесчувственная.
— По твоему велению, — столько оправданий, пора бы остановиться. — Мы просто трахались, пока не перегорели, — лампочки и те горят дольше; видать, они не спиралевидные сберегательные, а обычные грушевидные сороковаттки.
— Перегорела только ты.
И вправду один перегорел, а другой не догорел.
***
С самого утра в квартире Мирона Дмитриевича не протолкнуться.
Влада разминает затёкшие во время сна руки, допивает вчерашнее вино из заляпанного губами и пальцами бокала, изгоняет из ванной комнаты одну из подруг Катерины.
Настроение по нулям. В бокалах по нулям.
Она смывает с себя ночной пот и курит прямо в душе.
Кто-то осатанело стучит в дверь. Долго, назойливо, беспрерывно. Посылается нахер Владой без особых колебаний.
— Нихуя, — кто-то встречает её за порогом ванной, — ты резкая на поворотах, — пришпоривает её наспех составленной характеристикой первого впечатления к двери.
Он отдалённо напоминает Мирона. Только это его худшая из копий, если имеются ещё.
Он — воплощение мужского Армагеддона — пьян (перегарит в задымлённое «Винстоном» пространство ванной), небрит (трёхнедельная щетина окаймляет грубый, как нос ботинка, подбородок), голосист (хрипит криком в интервалах между словами).
— Мой брат сломал ногу, мне сказали, что эта информация тебе особенно пригодится, — посол «дружественного» рода Вишневецких выражается предельно ясно. — Ты будешь нашим представителем в больнице.
Кто бы сомневался, что он брат химика.
Она оказывается в западне «Дмитриевич».
За что?
***
Катерина варит кофе всем нетрезвым.
Свадебный макияж скрывает её бледность, затирает признаки нервоза.
Влада сталкивается с ней на кухне, становится в очередь за кофе. Получает по блату вне очереди (ибо представителям везде дорога), выходит на террасу под размасливающееся по небу солнце.
— Его сбила машина, — сдержано произносит Катерина, заходя следом. — Всего лишь перелом левой ноги и пара ссадин, — голос отяжелен горечью. — Решил делать подарок любимой, — Влада дёргается, — дочери, — Влада выдыхает.
— Я не поеду в больницу, Кать.
Воздух ещё недостаточно нагрет, чтобы вибрировать, но вибрирует от её слов.
— Ещё как поедешь, Владик, — звучит как-то кощунственно из её уст. — Энергетика будет чище без тебя на свадьбе, — раскаляется вместе с солнцем. — Хоть на одну траурную рожу меньше. И папа желал тебя видеть.
***
Владу высаживают напротив ворот городской клинической больницы под двадцать третьим номером; только Петька шепчет «прости».
Бахилы, ступени, белые халаты, запаянные палаты.
И по истрепавшемуся на языке «Вишневецкий Мирон Дмитриевич» на каждом этаже.
Такого пациента нет.
Сукины дети.
Все.
Могла бы догадаться по тому, как лица гостей в квартире были удивительно расслаблены.
Такси везёт её в усадьбу, где пройдёт свадебная попойка. В салоне автомобиля чувствует себя заброшенной и одинокой; у бабы Веры взяла сто очков форы (едва ли старушка может побороться с ней за звание «брошенка года»).
Влада готова проклясть род Вишневецких за одиночество, но голос матери в ней призывает любить врагов своих.
***
— Как я заебался в этом смокинге, Владик, — Петька, изнывая от жары, оттягивает чёрную бабочку на шее. — Прости меня…
Он такой же, каким был в прошлом мае, только чуточку в смокинге, чуточку женат, чуточку под каблуком Катерины.
— Новое положение обязывает, терпи, — ей есть, что ему предъявить, но это уже не важно.
Боль по утраченному Никонову во Владе рассасывается со слов тучной женщины, регистрирующей брак, — «готов ли ты…»; регистрацию которого она не видела.
Крышка гроба заваривается сваркой; кое-где для прочности забивается гвоздями.
Она, может, достанет его тогда, когда он разведётся; может сама ляжет в соседний, когда выйдет замуж.
Перед Владой проносятся бутылки с шампанским. И всё становится изумрудным, не потому что май выкрашивает лесные стены в зелёный, а потому что она смотрит сквозь стёкла бутылок, или сама влезает внутрь через узкие проходы горлышек.
Они пьют с Павлом Дмитриевичем.
В свете мигающих алкогольных софитов он не кажется ей оцыганенным самогонщиком сорока двух лет. Его побрили в принудительном порядке, промыли водочные вены крепким кофе, заставили пойти на обман ради Катерины.
На торжественной части он предавался унынию (из рассказов «немножечко о себе»).
Сейчас передаёт Владе блокнот с матерными словами, что записал на регистрации.
Этот «Армагеддон» самый нормальный здесь, несмотря на участие в подставе.
Громкий и бесшабашный, ссутулившись, клонит голову над бокалом шампанского. Запах спирта, утонувший в пузырьках, приводит в немую ярость; зато маленькие бутылочки с контрабандной водкой греют внутренний карман пиджака.
«Зови меня Пашка» подливает водку в чай Владе; водки там на восемьдесят пять процентов больше, чем чая.
Едва ли бурные, больше тихие посиделки с алкогольным чабрецом прерываются Мироном Дмитриевичем.
— Тебе нужно проветриться, без… — обрывает фразу. Паззл не сложно дособрать. Но Влада оставляет всё как есть. Нужно — дособерёт сам, хотя ей нахер это ненужно больше. — Мой брат — не самая лучшая компания.
— Не хочешь потрахаться в нестандартном месте? — притягивает к себе за галстук Пашку, не обращая внимания на Мирона. — На больничной койке двадцать третьей больницы. Я договорюсь с главврачом ради этого.
========== Часть XI. ==========
Лето раскидано по полу полароидными фотокарточками: море пенится под стеклянным столом; китайские фонарики, прикреплённые прищепкой к абажуру торшера, издают стрекотный треск; свет маяка делит комнату надвое; песок томится углями под ногами; сандалии с бусинами на ремешках выглядывают из-под кровати; бритый на лысо Петька с зауженными к подбородку скулами улыбается в верхнем ящике стола.
Влада прожигает сигаретой своё лицо на неудачных кадрах. Даня грозится выбросить их при случае (всё равно же не нравится); Влада апеллирует тем, что на них многослойные закаты (у неё коллекция). И они продолжают перебирать фотографии, курить и рассасывать кубики затвердевшей водки из морозильника.
Где-то в «Бродягах Дхармы» Керуака в страницы со средним размером печатных букв утыкается лицо Мирона Дмитриевича (лето было немного долгим и немного городским). Зубы отчего-то со злостью разламывают кубик водки.
Водка заканчивается, и они вынуждены выйти из добровольного затворничества.
В последнем дне потускневшего лета тепло, и солнце ложится на плечи размыленными приисками золота; в последнем дне огни автомобилей на уровне ключиц, Влада сползает куда-то к резиновым коврикам.