В его словах был смысл, но она сомневалась, что может существовать какое-то «может быть» относительно того, что он вынуждал ее хотеть — ничто не могло поразить ее сильнее. Она никогда не считала себя ни особо сексуальной, ни особо чувственной, но с ним… она практически чувствовала его запах и вкус даже на расстоянии, его теплоту и мужественность, которые творили безумные, совершенно безумные вещи с ее воображением. Одна ее половина горела огнем, другая медленно закипала, и, если он не поцелует ее в ближайшее время, она может умереть от своего безумного желания.
— Я не знаю, что произойдет, не знаешь этого и ты…
Нет. Она покачала головой. Нет, она не знала. На этот счет он был абсолютно прав.
— … но даже если… если я буду внутри тебя, — на этих словах румянец вернулся на его щеки, — и ты скажешь: хватит, уходи — все закончится. Сразу же. Я тебе обещаю.
Внутри нее? Мягкая, насыщенная волна жары взорвалась под ее кожей, омыв все тело. Он действительно это сказал?
Мальчики о таком не говорят. Они тискают, и лапают, и жалуются, не получая того, что хотят, или напускают на себя обиженный вид, что еще хуже.
— Я девственница, — выпалила она по каким-то непонятным причинам, которые она могла бы объяснить с тем же успехом, что и теорию холодного синтеза — о сути которой она и понятия не имела.
— У меня такое ощущение, что я тоже, — признался он. Медленная ухмылка скользнула по его губам. Потом он наклонился и снова поцеловал ее. — Я не причиню тебе боли. Я знаю, как быть осторожным.
Да, он знал. К тому времени, как он отнес ее на кровать, она была настолько готова для него, желая ощутить его вкус во рту, его жар внутри.
Она по-прежнему нуждалась в нем. Причина была неизменна. Он был Хокинсом, а она нуждалась в нем с перового взгляда.
А теперь она шагнула вперед и сделала это, на самом деле сделала. Какая бы связь не разорвалась тринадцать лет назад, сейчас она не только возникла снова, но и усилилась. Потому что она знала, чего стоит потерять его.
Так если любовь была ответом на все жизненные проблемы, почему она чувствовала себя такой обреченной?
— Ты снова слишком усиленно думаешь, — пробормотал он в подушку, даже не потрудившись открыть глаза. — Я слышу, как в твоем мозгу шевелятся шестеренки.
— Не слышишь, — возразила она.
— Слышу. Именно это меня и разбудило. — Он перевернулся на спину и потянулся.
Она медленно сглотнула. Боже, он такой красивый.
— Думаю, нам нужно поговорить.
— Хочешь сделать это в душе? — спросил он, зевая.
— Нет. Нет, я… ну, я думаю, нам стоит одеться.
— Нет, — твердо сказал он, открыв глаза и пригвоздив ее взглядом к месту. — Мы не будем одеваться и разговаривать. Если ты хочешь поговорить, мы либо сделаем это в душе — голые, либо прямо здесь — голые.
— Ты не можешь вот так устанавливать правила для разговора, — раздраженно ответила она. Она не хотела разговаривать голой. Она была такой уязвимой, а он… когда он голый, от него одни неприятности.
— Правило номер один: мы делаем это голыми. Правило номер два: никто не покидает постели, пока разговор не закончен.
— О, да ради Бога. Я пытаюсь быть серьезной. — Она бросила на него раздраженный взгляд, но отвести его не смогла.
Он следил за ней, следил словно ястреб.
— Я никогда не бываю серьезней, чем когда голый, детка.
Это она знала. Он доказывал это снова и снова всю ночь напролет, а потом еще раз час назад.
— Я не имела в виду, что нам нужно поговорить о… сексе.
Он просто невозможный.
— А я думаю, что это отличное начало для разговора. — Он повернулся на бок и подпер голову рукой. — Секс. С тобой. Мне нравится, очень.
Приложив огромные усилия, она сдержала тяжелый вздох, рвавшийся из горла. Он был совершенно невозможным. Она боролась с огромным количеством различных чувств и с очередной влюбленностью в него, которая полностью смешала ее планы (если она вообще осмелилась бы назвать это «влюбленностью»). Она не могла просто спеть соло и справится со всем этим без него.
— Должно быть что-то большее, чем секс, — сказала она. У нее появилось такое ощущение, что она уже потеряла контроль над разговором, потому что перестала понимать, куда он движется.
— А я думаю, ты преуменьшаешь то, что происходит между нами, когда мы занимаемся любовью. Все это не просто так, Кэт. — Он выглядел чертовски серьезным. Она могла судить по тону его голоса и твердости взгляда.
— Нет, это не просто. Это… ты уверен, что нам необходимо делать это голыми?
— Нагота — это компромисс, Кэт. Ты хочешь поговорить? Хорошо, мы поговорим. Что до меня, то я думаю так: мы встанем, оденемся, предпочтительно после долгого горячего душа, который примем вместе, потом потратим весь день на перевозку твоих вещей ко мне, и с этого момента просто будем продолжать проживать наши жизни, только вместо того, чтобы делать это по отдельности, мы будем делать это вместе.
— Вот так просто? — Она ничего не могла с собой поделать — вопрос прозвучал недоверчиво.
— Вот так просто.
— И как долго это продлится?
Торопиться с ответом он не стал. Глубоко вздохнув, он, наконец, дал его. Но глаза его ни на секунду не отрывались от ее лица.
— Мы провели тринадцать лет даже не видя друг друга. Будучи двумя разумными ответственными взрослыми людьми, думаю, мы способны на большее, если приложим чуточку усилий.
Больше, чем тринадцать лет? Его план больше походил на предложение пожениться, чем на сожительство, и она, правда, не знала, что и думать.
— Может, нам стоит вернуться к разговорам о сексе.
— Нет, — он покачал головой. — Это мы проехали.
Это был сигнал к бегству. Она чувствовала его, чувствовала желание в покалывании мышц ног. Ей нужно было выбраться из кровати и бежать изо всех сил или она на самом деле, на самом-самом деле, обречена.
Но она задолжала ему правду.
— Я не могу дышать. — Это было правдой. Она начала задыхаться.
— Ох, черт, Кэт. Садись, — сказал он, приподнявшись с постели и протянув ей руку. — Знаешь, ты не очень-то мне помогаешь.
Она понимала. Он не мог выбрать себе худшего сожителя. Если бы у нее был выбор, она не стала бы жить сама с собой четыре дня из семи в неделю — что на самом деле даже было достижением. Было время, когда она не могла жить сама с собой все семь дней в неделю. Просто она не могла уйти.
— От меня одни беды, — сказала она — и это еще часть неприкрытой правды.
— Я знаю, солнышко. Так, попробуй вот что: расправь грудь, не зажимая легкие. — Он показал на себе, потом осторожно нажал ей на грудь и слегка подтолкнул вверх. — Тут помогла бы йога или какие-то лекарства. Ты не пробовала принимать лекарства?
— У меня есть привод.
Это привлекло его внимание.
— Привод в полицию? — Его брови нахмурились.
— Во Франции. — Она кивнула. Дыхание по-прежнему было частым и неглубоким. Следующим шагом были слезы — мерзко, но сделать что-то другое она была не в состоянии. Это был старинный замкнутый круг — перестать дышать, заплакать, превратить все в кошмар.
— За что? — Нужно было отдать ему должное: из вежливости его вопрос прозвучал совершенно недоверчиво.
— За побег.
Внезапная перемена в нем была просто пугающей.
— Какого хрена она с тобой сотворила, Кэт? — Его голос был жестче гранита. — Куда конкретно она отправила тебя в Париже?
— В Беттенкуртскую школу для девочек. На самом деле, она больше напоминала тюрьму, эксклюзивную, очень дорогую тюрьму для les incorrigibles. Ну, нет, думаю, это скорее была психушка. На ночь они закрывали нас в комнатах и давали много лекарств, а я… — Она остановилась на секунду, пытаясь подобрать нужные слова, но для того, что она пыталась рассказать, правильных слов не существовало. — Я не очень хорошо переносила лекарства, но она думала, она на самом деле считала, что я ненормальная, раз полюбила тебя — и вот, я здесь, снова люблю тебя, и я… я не могу дышать.