Маленькая бухточка, к которой мы подошли берегом, казалось, была создана для ужения. Усевшись на двух больших камнях, мы нацепили на крючки куски сырого мяса и далеко забросили наши лесы.
Сзади высокой террасой возвышался поросший ползучими, стелящимися по земле деревцами берег.
Поверхность озера была так безмятежна, что падение маленькой мошки заставляло ее рябиться.
Солнце только что скрылось за вершиной похожей на разрушенную пагоду горы, и все было окрашено в розовозолотистое сияние. Изредка на воздух взлетали, охотясь за мошкарой и распустив плавники, серебристые форели. И была тишина такая торжественная, такая необыкновенная, когда, казалось, слышен был полет самой незаметной мошки. Мне удалось поймать шесть штук довольно крупных форелей, и я готовился вытащить седьмую, когда сидевший рядом Липский выпустил удилище.
Я посмотрел на него и увидел бледное, перекошенное от ужаса, дрожащее каждым мускулом лицо.
— В чем дело? — спросил я в свою очередь, не на шутку испугавшись.
Молча указал Липский вверх на группу кустов.
И то, что я увидел там, было действительно страшно.
Два глаза, круглых, с зелеными зрачками, похожие на глаза тигра, неподвижно смотрели на нас.
И вдруг, словно внезапный выстрел, в сознание ворвалась догадка: «Лама, убивший Астафьева»…
Я выхватил револьвер и спустил курок. Но когда дым рассеялся, ничто не говорило о том, чтобы я ранил или убил кого-нибудь.
Только несколько веток, сорванных пулей, шурша скатились к нашим ногам.
Но непосредственно за этим из темной чащи кустов со зловещим гулом выкатился, несясь прямо на нас, громадный круглый камень.
Едва успели мы отскочить в сторону, как он, со страшной силой ударившись о камни, на которых перед тем сидели мы, раздробил их и, свалившись в бухточку, далеко кругом взбаламутил чистую голубую воду озера.
Момент был серьезный. Держа наготове револьвер, я в несколько прыжков очутился около опасного куста и раздвинул руками ветви, образовавшие род беседки.
В центре ее, полусогнувшись, стоял странный, безобразный человек.
Наружность его была кошмарна. Он был мал ростом, но плечи имел ширины необычайной, и длинные, похожие на несколько переплетенных канатов, руки, на которых грязными лохмотьями висели рукава, говорили о сверхъестественной мускульной силе.
Безобразие фигуры вполне гармонировало с лицом. Казалось, что первобытный скульптор высекал лицо это из гранита, но, испугавшись своего детища, так и не закончил работу.
Несколько мгновений мы созерцали друг друга.
Я, полный тайного трепета, но готовый каждый миг влепить пулю в его крепкий лоб, — он, тихо ворча и вращая страшными зелеными зрачками, в которых то и дело загорались фосфорические огоньки.
Заметив, что тело его слегка напружилось, словно для прыжка, я решительно нажал собачку.
И почти одновременно страшный удар по голове лишил меня сознания.
— Жив, слава Богу, — сказал кто-то, склоняясь надо мной и поднося к моим губам кружку с водой.
Я открыл глаза и увидел лицо Липского, на котором пережитый недавно ужас оставил довольно заметные следы.
Подле стояли Моране и остальные; за ними пестрели палатки тибетцев.
— Что с ним? — еле двигая языком, спросил я.
— Мертв, как прошлогодний труп, — ответил Липский и прибавил: — Эта падаль, однако, доставит нам хлопоты, так как тибетцы смотрят на убитого, как на святого, убийство которого стократный грех.
Меня усадили на самодельные носилки и отнесли в лагерь. Шедший рядом Липский рассказывал, как он поспел в тот самый момент, когда полуживотное, оглушив меня предварительно ударом кулака, готовилось рассечь мне голову каменным топором.
— Значит, я не попал в него.
— Да, пуля ваша сорвала только его правое ухо.
Между тем наступил вечер и весь лагерь, к которому мы приблизились, запылал десятками костров. Меня положили в моей палатке на пушистый мех козы пашм. Вскоре я задремал. В полночь в палатку вошел Карагаев и осторожно разбудил меня. Оказалось, что он, случайно подслушав разговор старшины каравана с одним из тибетцев, узнал о готовящемся на нас нападении.
Тогда я послал его за остальными участниками экспедиции и, когда все собрались, сообщил им это. Решено было явно враждебных действий не начинать, но быть начеку и при первой же подозрительной со стороны тибетцев попытке перейти в наступление, надеясь на превосходство нашего оружия. Кроме того, решено было на всякий случай собраться всем в двух смежных палатках, вместо прежних четырех.