— Может статься, дорогой Дарие, что еще до лета отзвонят колокола и ты отправишься на вечный покой к своему дядюшке Тоне. Еще до лета…
Лето было не за горами… Уже пришла весна. Я встречал ее в поле. Встречался с нею в лесу. Скоро она должна была пройти. Весны проходят очень быстро.
Нигрита была права. Стоило подумать о здоровье. Необходимо было избавиться от нервного возбуждения, бессонницы и тревоги. Однако для этого мне прежде всего был нужен успех. Но чтобы достичь успеха, надо было работать за троих, а не истязать себя напрасными и глупыми терзаниями. Решив непременно выполнить это условие, я с новым упорством засел за свои бумаги. Начал искать… Искал события и характеры. Перебирал картины жизни. Искал слова, сладкие, как мед, и нежные, как прикосновение шелка. Слова, светлые, как родниковая вода, и прозрачные, как крылышки стрекоз. Слова, твердые, словно из камня. И даже слова, напитанные горечью и злостью. Иногда я находил то, что искал, иногда нет. Беспощадно выцарапывал из своей памяти все, что мог, проклиная ее и за то, что в ней сохранилось, и за то, чего она не смогла сберечь. Одного только я не искал — цели, ради которой собирался писать. Я не искал ее, потому что не умел ее искать. И однако, проклиная свою память и продолжая рыться в ее глубинах, я снова, в одну из темных бессонных ночей, вспомнил каменистую и колючую, дикую и ни на что не похожую землю Добруджи, вспомнил море с его несметными обитателями, неумолчным шорохом и вечным шелестом, похожим на шелест листвы векового леса; вспомнил редкие мазанки татарского села Сорг, табун татарина Селима Решита и горячего жеребца Хасана, вспомнил татарку Сельвье и ее сына Урпата. И, наконец, из глубин памяти вновь выплыл образ юной татарочки. Может быть, я любил ее… А может, и нет… Ее обольстительная, высокая и тонкая, как тростинка, фигурка, круглое, словно лунный лик, лицо с чуть раскосыми глазами цвета свежей степной травы — вдруг разом представились мне, распаляя и обдавая холодом душу. Воображение мое разыгралось. Я вдруг показался сам себе ульем, куда тысячи золотистых пчел наносили сладкого и грустного меда. И впервые за недели бессонных ночей и пропащих дней, когда я даже имя свое не мог бы назвать, не подумав, — я улыбнулся. Улыбнулся светло. И от этой улыбки стало легко на душе, я снова ожил. В лихорадочном возбуждении, весь во власти воспоминаний о чудной татарочке, я одним духом сочинил дюжину любовных сонетов, подписал псевдонимом и вложил в конверт. Запечатал и надписал адрес. Наутро, наклеив марку, опустил конверт в почтовый ящик.
На душе стало чуть спокойнее. Скоро, говорил я себе, у меня будет наконец доказательство моей бесталанности и в литературном деле. Тогда я откажусь и от писательства. Постараюсь найти другой путь, более подходящий, коли уж я живу на этом свете. Если я вообще для чего-нибудь родился на свет. С того дня, как я опустил конверт в почтовый ящик, прошло совсем немного времени, а червь сомнения уж снова закрался мне в душу, отравляя жизнь. А вдруг?..
Целых две недели меня снедало любопытство и терзали сомнения. Промучившись две недели, я в одно прекрасное воскресенье проснулся чуть свет и помчался на вокзал. Ждать прихода бухарестского поезда. Ерзал, не находя себе места от нетерпения. Мне повезло. Поезд пришел вовремя. Не глядя на пассажиров, я проскочил вперед, к паровозу, и стал вертеться возле тюков с газетами и журналами. Время тянулось мучительно долго, но вот продавец распаковал тюки. Я купил долгожданный журнал. Перелистав его, увидел наконец свои сонеты. Подавил охватившее меня волнение. Взял себя в руки. Бросил взгляд на последнюю страницу, где помещалась Почта редакции. Там ко мне обращались с просьбой: «Присылайте еще…» Я прошелся по перрону, пристроился в стороне и стал читать свои любовные сонеты. Строчки прыгали перед глазами. Сонеты были набраны мелкими полустертыми буковками и задвинуты куда-то в конец. И все-таки они были помещены. Как говорится, увидели свет. На какое-то мгновение я обрадовался. Но не так, как ожидал; радость моя была куцей, бледной, жалкой, с примесью горечи. Стало отвратительно на душе. Радость исчезла. Потом исчезло и отвращение. Червь сомнения снова зашевелился во мне. Появление сонетов в бухарестском журнале, к тому же второ-, а то и третьеразрядном, не доказывало ничего или почти ничего. Могло случиться, что редакторы пропустили стихи по ошибке. А может, не нашлось ничего лучшего под рукой. Множество предположений пришло мне на ум. Пока я не иссяк и не изнемог. Меня бросало то в жар, то в холод. Я еще раз перечитал свои сонеты, слово за словом. Теперь они показались мне откровенно глупыми. Бессмертные сонеты оставил Петрарка. Писал сонеты и Шекспир. И Эминеску. Было ли в моих сонетах что-нибудь новое по сравнению с сонетами этих мастеров? Нет. Тогда к чему эти новые сонеты и стоило ли мне так спешить с их опубликованием? Идиот! Жалкий, честолюбивый идиот, не больше и не меньше. Я сразу сник и стал ко всему равнодушен. Ныло тело. Мысли пронзали мозг раскаленными молниями. Я свернул журнал со своими сонетами, сунул его в карман и вернулся домой, шатаясь, будто пьяный. Мне посчастливилось не столкнуться с Деспой. Филипаке сказал мне, что она ушла.