— Ты видела их здесь раньше?
— Видела.
— Они приходят сюда из-за баб?
— Нет. Кажется, торгуют лошадьми. А может быть…
— Я не знал, что они барышники.
— А они вовсе и не барышники.
— Как же они торгуют лошадьми?
— Вот чудак! Неужто не понимаешь? Торгуют ворованными.
И она подробно рассказала мне, как по ночам на двор к Згайбэ приводят краденых лошадей и умелые мастера так изменяют им масть, что даже прежние хозяева не могут их опознать.
— Я тебе рассказала про это, потому что ты мне нравишься, но смотри: стоит тебе проговориться, и трактирщик меня убьет.
— Я не хочу, чтобы тебя убили, Мэрджелуша… Только скажи, неужели об этом никому не известно?
— Как же не известно, — известно, да никому неохота вмешиваться. Неохота связываться с трактирщиком. Згайбэ — свой человек у господина Стэникэ Паляку. Во время выборов Згайбэ спаивает народ, и очень многие голосуют за господина Паляку. Все цыгане на выборах голосуют за Стэникэ Паляку.
Я долго размышлял обо всем, что мне довелось пережить. Как-то ночью я перечел сонеты, написанные об Уруме и для Урумы. Для Урумы? Нет, как бы мне этого ни хотелось, я не должен больше видеть ее. Не имею права появляться и портить ей жизнь. Может быть, я уж и так испортил ее. И если все-таки судьба вновь забросит меня на каменистую землю Добруджи, то придется сделать крюк и обойти это татарское село, приткнувшееся к берегу моря. Увидеть Уруму замужем за каким-нибудь курносым татарином! С четырьмя или пятью татарчатами, которые крутятся вокруг ее широких шаровар! Толстую, расплывшуюся, прежде времени постаревшую! Мне было за глаза достаточно и несчастной Зое — избитой, со вздувшимся животом. Татарочку из Сорга я хотел сохранить в своей памяти такой, какой я ее знал, — с круглым и желтым, как луна, ликом, с раскосыми глазами и тонким станом, с распущенными, цвета спелого ячменя, волосами, колыхавшимися по волнам, в синей глуби прозрачного моря. Я хотел сохранить ее в своей памяти такой, какой она лежала на раскаленном песке. И особенно такой, когда… Но нет. Дальше я не стал бы продолжать свою исповедь, даже если бы с меня живьем сдирали кожу. Могу только сказать, что впоследствии, много, много лет спустя, когда воспоминание об Уруме совсем померкло в моем сердце и имя мое стало достаточно известным, я написал маленькую поэму, которую назвал «Лунный лик».
Как родилась эта поэма? У кого из моих знакомых было круглое и желтое, как луна, лицо? Ни у кого, кроме Урумы. Или, быть может, у кого-нибудь еще, кого я знал, но забыл. Многое хранит человек в своей памяти, но еще больше забывает. Если бы мы не умели забывать! Да и что такое забвение? И что такое память?
XV
Однажды — это было в Сорге, после того как мы сжали весь хлеб, обмолотили и засыпали на хранение в амбары — Селим Решит позвал меня и сказал:
— Слушай, нечестивая собака. Вчера я побывал на пастбищах и видел, что трава вся посохла. Давно не было дождя. А дни стоят слишком жаркие.
— Да, хозяин, дни стоят слишком жаркие. Просто палит.
— Такова воля аллаха, грязная собака. Аллах пожелал, чтобы нынешнее лето, которое послано нам по его милости, было очень жарким.
— Да, хозяин, такова воля аллаха. И жаловаться на него мы не имеем никакого права.
— Моим коням, слуга, уже мало травы, хотя они пасутся целыми днями.
— Да, хозяин, ваши кони едят не досыта. Чуть ли не голодают.
— Мои кони голодают, нечестивый. А чтобы мои кони не голодали, ты будешь теперь отводить их на пастбище и по ночам.
Мне захотелось подразнить хозяина, и я решил затронуть его самое больное место: кошелек.
— Но, хозяин, мы ведь договаривались, что я буду пасти ваше стадо только днем.
Татарин меня разочаровал. Против моих ожиданий, он остался спокоен.
— Твоя правда, грязная собака. Я прибавлю тебе еще несколько лей. Доставь мне удовольствие…
— Ради вашего удовольствия, хозяин, коли об этом зашла речь, я готов на все. Вы обращались со мной по-людски…
— Ходжа говорит, что с таким бродягой, как ты, я обращаюсь слишком хорошо…
— Ходжа много чего говорит…
Ойгун — так звали ходжу из жалкого татарского села Сорг. Ойгун Джемил… Мужчина средних лет. У него — кривые коротенькие ножки. Большая голова, широкое лицо, а борода — длинная и жесткая, как пучок конопли. Сталкиваясь с ним на улице села, я каждый раз уважительно сдергивал с головы шляпу. Он носил тюрбан. Моргнув, ходжа нехотя кивал мне в ответ. Ему не нравилось, что я нашел хотя бы временный приют среди татар его паствы и нанялся слугой к Селиму Решиту. Может быть, этого сонного ленивца настраивала против меня толстая Сельвье, мать Урумы? А может быть, его подговаривали и местные парни, которые уже не раз обещали отрезать мне голову ятаганом, если я как можно скорее не уберусь из их краев. Бедная моя головушка! Многие злились на меня из-за всяких пустяков и жаждали проломить мне голову. Но я сохранял ее назло всем и намеревался беречь ее и впредь. Пугали меня ятаганы татарских парней? Нет. Не пугали. Некоторым из них, самым отчаянным, которые подстерегали меня на пути к кофейне, где я покупал табак, я показывал нож. Они злобно ухмылялись. И принимались издеваться.