— Я приучил ее каждую неделю принимать ванну, краситься и наряжаться, не пожалел денег и одел ее по-городскому. Да что там говорить! Теперь она совсем другой человек. Разве не заметно?
— Заметно. Это прямо-таки бросается в глаза.
Сица улыбнулась.
— Ты заметил, братец? Он мне и шляпу купил. Постылый Янку, брат-то твой, даже и не сообразил бы купить мне шляпу. Заживо похоронил в вашей деревенской грязи. А он вот привез меня в город. Купил шляпу. А как женился на мне да надел на меня шляпу, так я и стала настоящей барыней.
— Может быть, — сказал я, — у вас и денщик есть?
— Есть. Сколько надо денщиков, столько и есть.
Унтер погладил себя по брюшку.
— Да что говорить, Сица! Мы ведь тоже живем в обществе. И сами люди уважаемые. У меня и ордена есть.
Я посмотрел на него, проникнувшись глубочайшим уважением.
— Вы, конечно, получили их на войне. Вы были на фронте. Чтобы заслужить ордена, нужно было сражаться геройски. На вашем счету, наверное, множество убитых врагов?
Меня так и подмывало покуролесить. Я встал и отвесил ему глубокий поклон. Однорукий метнул на меня злой взгляд. Я не обратил на это никакого внимания. Но унтер меня разочаровал. Презрительно оттопырив нижнюю губу, он объяснил:
— Нет, сударь. Ни на каком фронте я не воевал. Что я дурак, подыхать на войне? На войне гибнут только дураки. А умные готовы хоть с чертом породниться, лишь бы на той стороне очутиться. То есть дожить до мирного времени. Я, сударь, во время войны служил в интендантстве. Нас, интендантов, не награждали. Награды, сударь, я получил за то, что отличился здесь, прошлой осенью. За подавление забастовки. Тут все было совсем как на фронте, а может, даже опаснее, чем на фронте.
Я хотел сдержаться, но не мог:
— Прошлой осенью вы просто расстреливали людей, господин унтер, людей безоружных и беззащитных. Не жалея патронов.
— А почему бы нам жалеть патроны и не расстреливать? Правда, забастовщики были безоружны, но они никак не унимались. Если бы они унялись, мы бы не стали их расстреливать. Слов они слушать не хотели. Вели себя нагло. Подстрекали народ. А раз они не понимали слов, мы обязаны были стрелять. Приказ есть приказ. Они поднялись против властей. А все знают, что за человек наш генерал: он не терпит, когда его приказы не выполняются.
— И вы, военные…
— Мы служим властям. Выполняем свой долг. Помним о присяге. Мы только исполняли свой долг.
Мне захотелось опрокинуть на него стол и испортить все удовольствие, а заодно позлить и однорукого. Но я вспомнил, что в то время я тоже не бог весть как отличился, и мне стало стыдно.
Я чувствовал, что мою память нужно промыть и выжать. Выжать с силой, как мокрое белье. Чтобы в ней не осталось никаких воспоминаний. Никаких. Но я не мог этого сделать. Вдруг из хаоса мучительных воспоминаний вырвалось одно. Оно взмахнуло своими широкими крылами и вновь устремилось к Янку Брэтеску, моему двоюродному брату, искусному кузнецу, погибшему на войне. Бедный Янку! Несколько лет он жил бок о бок со своей женой Сицей. Любил ее. Целовал. Спал с ней. Терпел ее брюзжание и недовольство, глупости и грубости. Может, и к лучшему, что он ушел к праотцам.
Как-то давно, не помню уж в какой книге, я прочел, что, когда сидишь за столом с другими людьми, требуется быть веселым, чтобы не портить окружающим настроение. Обычно я не следовал правилам поведения, о которых пишут в книгах. Но теперь я решил быть веселым. И не только решил, но и попробовал. Вошел в роль. Улыбался. Ел. Пил. Шутил. В общем, вел себя, по крайней мере внешне, как подобает вести себя благовоспитанному молодому человеку. Довольный своей Сицей, довольный одноруким и даже довольный мной, унтер-офицер пришел в хорошее расположение духа. Разулыбался. Стал необыкновенно разговорчив и, опоражнивая стакан за стаканом, со смаком рассказывал бесчисленные солдатские анекдоты, один соленее другого. Моя невестка Сица, хотя уже слышала их не однажды, хохотала во все горло и так дергалась, что удивительно, как под ее огромным жирным задом не сломался стул. Однорукий, уже сильно на взводе, не отставал от нее. Я тоже. В общем, этот вечер, проведенный у Сотира, был одним из немногих вечеров, которые навсегда запечатлеваются на хрупкой ткани воспоминаний. Только на душе у меня остался мутный осадок. Но тут ничего нельзя было поделать, такая уж у меня душа. Если бы человек мог менять свою душу!.. Пресытившись едой и болтовней, мы слушали старые сентиментальные романсы. За романсами последовали старинные песни про разбойника Тома Алимоша и доблестного витязя Лиона Алиона.