Лес, тянувшийся между Руши-де-Веде и селом Дидешти, нисколько не был похож на Безумный лес, который давно-давно, еще во времена седой древности, простирался на огромных пространствах от Дуная до холмистых предгорий величественной и неприступной каменной гряды Карпат. Эх, если бы мне посчастливилось жить сотни или даже тысячи лет назад, то, конечно, я направил бы мои стопы в иные леса, под сенью иных дерев предпочел бы бродить, в высоких травах иных полян стал бы греться на солнце. Я носил бы тогда, подобно прочим людям века, копье и лук, а за спиной — колчан со стрелами. Охотился бы на черных, как деготь, зубров и отливающих медью оленей, на серых волков и быстрых куниц, бурых и черных медведей. Медведи! Медведи тогда очень походили на людей. Говорят, что даже в наши дни медведи, повстречав в лесу одиноких пастушек, собирающих в густом кустарнике чернику или ежевику, хватают их в крепкие объятья и предаются с ними любви. Пастушки беременеют, и у них рождаются бойкие крепыши, чуть лишку волосатые, с чуть более крупными зубами. Возможно, если бы я жил в те времена, которые нынче нам кажутся сказкой, я не был бы таким кособоким уродом, как сейчас. Высокий и стройный, словно тополь, ипритом крепкий, как дуб, лихой, будто гайдук, я смело вступал бы в единоборство даже с медведями. Как знать?! Даже зубры, как бы сильны и страшны они ни были, — и те находили бы свою смерть от ран в живот, нанесенных моим копьем, и от моего топора, размозжившего их жирный затылок. Гордых оленей я настигал бы стрелой, и только косуль бы не трогал. На лисиц, какие бы пышные хвосты у них ни были, и на барсуков я бы вообще не смотрел. А лесным феям… Лесным феям я мазал бы щеки ежевикой.
Было воскресенье. Я возвращался с вокзала, куда ходил за газетами. Мне хотелось очутиться дома, спрятаться где-нибудь в саду и весь остаток дня провести в полном одиночестве. И вдруг я лицом к лицу столкнулся с Валентиной. Было уже поздно делать крюк или притворяться, что я ее не заметил. С первого взгляда она показалась мне не такой бодрой, как обычно. Скорее даже мрачной. Спросила:
— Дарие, что ты собираешься делать после обеда?
Вопрос мне не понравился. Валентина явно вмешивалась в мою жизнь. Чтобы отвязаться, я соврал:
— Собирался побродить по лесу.
— Один?
— Нет. С одноруким.
— А ты не хочешь пойти со мной? Со мной одной?
— Боюсь, Филипаке рассердится.
— Не рассердится. А если и рассердится, скоро забудет. Ты знаешь, я ведь еще ни разу не была в лесу. И потом… Потом мне так все надоело! Так надоело!..
Говоря это, она погрустнела. Как-то сразу сникла. Есть люди, которым грусть к лицу. Валентина к ним не принадлежала.
— Валентина, — сказал я, — я тебя не узнаю! Не ты ли говорила, что надо работать, надо учиться, чтобы устроить свою жизнь? Что случилось?
— Ничего. Но мне все опостылело, понимаешь? Надоело постоянно видеть то, что я вижу, вечно слышать то, что я слышу, и по-прежнему служить там, где я служу.
— Ладно, давай поговорим об этом спокойно после обеда, когда пойдем в лес. В котором часу за тобой зайти?
— К трем.
— Ты будешь у госпожи Аспазии Гарник?
— А где же мне еще быть? Не ждать же на улице?
Ее лицо чуть прояснилось.
— Ты, Дарие, не смотри, что я так расстроена. Это пройдет. К трем часам пройдет.
— Буду надеяться.
Мы расстались. Чтобы не тащиться на край города к своей хозяйке, я зашел в переоборудованный ресторан брата Жоржа. Молодого и круглощекого хозяина я нашел слегка озабоченным. Он оцепенело сидел на стуле за стойкой и, как в свое время дядюшка Тоне, тоскливо поджидал посетителей. Я поклонился. Хотел подойти к нему, протянуть руку и справиться о здоровье. Однако заметил, что стоило братцу увидеть меня, как лицо его окаменело. Я отказался от своего намерения и сел за столик, как обычный посетитель. Жорж удивился. Поднял брови. Опустил их. Потом снова поднял. «Пикколи», чьи халаты уже стали черны как сажа, поливали тротуар перед заведением. Жорж уже не удивлялся. Вспомнил, что он хозяин ресторана, сложил губы трубочкой, подошел к моему столику и спросил, будто мы не знакомы: