— Что случилось?
— Разве не видишь? Я чуть не наступила на ежа.
— Где он?
— Вот.
Ежик, весь рыжий, величиной не более огурца, услышал и увидел нас. Ему стало страшно. Он свернулся в клубок. Мы начали катать его, как мячик, легонько подталкивая носками туфель. Я вспомнил, как когда-то в поле, у нас в Омиде, я играл с ежами. От курносого мальчишки, каким я тогда был, во мне не осталось ничего, кроме воспоминаний. Хотя в горле у меня першило, я спел ежу песенку:
Еж высунул мордочку. Развернулся. Моя песенка ему понравилась. Он не побежал на мельницу к Ченице лишь потому, что не знал, где она. Мне и самому было неизвестно, кто такая Ченица. И я оказался бы в трудном положении, если бы еж мог говорить по-человечьи и спросил меня об этом. Но он не знал человечьего языка. Насколько я помню, еж вообще не знал никакого языка. Он не стал выпытывать, где находится мельница Ченицы; не стал он спрашивать и Валентину. Только показал нам свою остренькую рыжую мордочку, поморгал маленькими глазками с тонкими вишневыми ободками… Мы застыли на месте. Возможно, он решил, что мы — это деревья. Я пожалел, что это не так. Наверно, еж тоже пожалел, что он не дерево. Он бросился наутек, мелко перебирая ножками, и притаился под колючим щитом синеватых зарослей.
— Ты, Дарие, и сам похож на ежа, — сказала Валентина.
Голос ее дрогнул. Вероятно, она хотела сказать что-то другое. Я не стал допытываться. Улыбнулся.
— На ежа? Почему именно на ежа?
— Да, на ежа. Как увидишь человека, так сразу и съежишься, одни иголки торчат. Мне кажется, что ты и на самом деле боишься людей.
— Возможно.
— А почему ты их боишься?
— Потому что человеку только человек может причинить зло.
Я подавил улыбку. Подавил улыбку и замолчал. Валентина замолчала тоже. Проснулся ветер и легонько подул сквозь свои тонкие губы. Качнул верхушками деревьев. Я продолжал:
— Не подумай обо мне плохо. И пойми меня правильно. Я люблю людей. Но… Разное со мной случалось. И слишком часто доставалось от людей. Каждый бил, чем придется. Одни кулаком, другие палкой.
— Со всеми что-нибудь да происходит. Но одни переживают больше. Другие меньше. И все-таки ты ужасно странный. У тебя ото всего остаются глубокие, неизгладимые следы. Ты… Ты никогда не будешь ни довольным, ни счастливым. Ты все слишком близко принимаешь к сердцу.
Я ничего больше не сказал. Мне не хотелось говорить ни о счастье, ни о несчастьях. Мы зашли уже глубоко в чащу леса. Я показал Валентине на деревья, изъеденные старостью.
— Как будто люди, согнувшиеся под тяжестью лет.
— Похоже…
Некоторое время мы шли вслед за роем пчел, искавших дупло, где можно было осесть. Подолгу стояли на полянах, покрытых высокой сочной травой. Устав, останавливались и слушали лесные шорохи. Шли дальше и снова останавливались, и опять шли, пока не дошли до той части леса, на склоне холма, где каменистая почва была красноватого цвета. Здесь деревья росли вкривь и вкось, ветви их изогнулись, заломленные в мучительном надрыве, кора покрылась влажными язвами. Мы то разговаривали, то умолкали. И снова начинали разговор. Потом, взявшись за руки и поддерживая друг дружку, поднялись по склону. От прикосновения к молодому и упругому телу Валентины все во мне страстно взволновалось. Я пошел с ней в лес без каких-либо задних мыслей. Теперь я покраснел. Стал заикаться. Мне стало стыдно, что я столь слаб и не властен над своей плотью, иссохшей и хилой, которую обтягивала совсем уже мерзкая кожа. Валентина поняла, что творится со мной. Отпустила мою руку. Ускорила шаг. Ушла вперед. Полезла по склону, цепляясь за изогнутые и заломленные ветви кривых, покрытых коростой деревьев. Намного опередила меня. На вершине холма остановилась. Здесь раскинулась поляна, поросшая густой и сочной травой, низкой и ровной, словно недавно по ней прогулялась коса. Валентина показала рукой на лес, из которого мы только что выбрались, и на все, что виднелось за лесом. Луг. Река. Город с его тополями и маковками церквей. Потом протянула руку к солнцу, которое уже склонялось к западу и разбрасывало свои косые лучи по верхушкам деревьев.
— Знаешь, Дарие, я никогда еще не видела ничего более красивого! Никогда!
Я промолчал. Подумал. Мне пришлось много бродить по свету. Я видел восходы на море. Видел закаты. Каждый день бывает восход и закат, и всякий раз они другие. Мне случалось встречать в горах зори и сумерки. На глубоких и прозрачных озерах, при свете факелов, я ловил с лодки рыб, у которых чешуя блестела, как серебро, или отливала золотом. В бешеной скачке легкими призраками носились мы с Урумой по диким и суровым полям Добруджи под восковым рогом луны и в желтом, как мед, туманном ее сиянии. Но мне не захотелось разочаровывать девушку.