— Кажется, я тоже не видел ничего прекраснее.
И снова у меня дрогнул голос. И мне снова стало стыдно. Стыдно самого себя. Я отошел от Валентины. Углубился в лес. Вынул из кармана нож, срезал молодую кленовую ветвь, ровную, чуть потолще пальца, и очистил ее от побегов. Возвратился назад и принялся поигрывать ею, со свистом рассекая прохладный, посвежевший воздух, от которого беспокойно сжималось сердце и пьяно кружилась голова.
— Ты приготовил палку, — заметила Валентина. — Думаешь, понадобится?
— Вполне может случиться, что на обратном пути на нас набросится свора псов, — никогда не мешает иметь под рукой палку или хотя бы прут для защиты.
— Да что ты! Никакой опасности нет. В лесу ни души.
— В лесу — возможно. Но после леса остается еще весь путь до вокзала.
— На дороге, Дарие, тоже никого не будет.
Она легла в траву. Ничком. Я тоже опустился на землю в нескольких шагах от нее. Достал карандаш и бумагу. Я всегда носил с собой карандаш и несколько клочков бумаги. И принялся черкать. Валентина следила за мной, но не двинулась с места. Однако когда увидела, что я сунул карандаш и бумагу в карман, подползла ко мне и спросила:
— Что ты написал?
— Ничего интересного.
— Я давно подозреваю, что ты пишешь, — еще с тех пор, как ты явился на экзамен и поссорился с Туртулэ. Но мне и в голову не приходило, что ты поэт.
— Я не считаю себя поэтом, но иногда пишу и стихи.
— Прочти, что ты сейчас написал. Пожалуйста.
Я никому не читал своих стихов. От застенчивости. Но тут прочел:
Читая, я отметил про себя, что стишки эти можно бы и опубликовать, хотя они и не бог весть какие. Валентина слушала, не шелохнувшись. Только иногда покусывала свои полные, пухлые ярко-красные губы. На лицо ее легла тень.
— А я думала, — сказала она, — я думала, что стихи про меня. Когда мы взбирались на гору, мне показалось…
Я понял, что она хочет сказать. Побоявшись услышать продолжение, поспешно перебил:
— Это только так показалось. Это все из-за подъема. Когда я подымался в гору, у меня сердце билось чаще, чем обычно.
— Только из-за этого?
— Да. Только из-за этого.
— И глаза блестели тоже из-за подъема? Блестели, как у бешеного волка.
— Если глаза и впрямь блестели, то я уж и не знаю, почему. Да они и не блестели. Нет. Не блестели. Когда у меня глаза блестят, я это чувствую.
— Уж это-то я и сама знаю. Поняла там… Где служу. Знаю, почему иногда у мужчин блестят глаза. Понимаю, отчего они иногда словно бешеные.
Я вознегодовал. В душе проснулась подленькая злоба. Впрочем, со мной это случалось и прежде. Но не успел я еще открыть рта, чтоб излить весь яд, что клокотал во мне, как совсем близко раздались чужие голоса:
— Влюбленные, слышь, Строе. Кажись, мы не с левой ноги ступили. Вот сразу и наткнулись на влюбленную парочку.
Я вскочил на ноги как ошпаренный. Валентина — тоже. Всего в нескольких шагах от нас мы увидели двух смуглых, молодых здоровых цыган, мордастых и усатых, одетых по-городскому. Они разглядывали нас жадными, похотливо блестевшими глазами, уперев руки в боки и, казалось, готовились напасть.
— Ну, Нае, что будем делать?
— Будто сам не знаешь?.. Знаешь небось…
Свирепые лица цыган, их намерение и слова, которыми они обменялись, привели меня в замешательство. Зато Валентина, к великому моему изумлению, совершенно хладнокровно и спокойно сказала:
— Ступайте своей дорогой, бродяги. Убирайтесь отсюда и оставьте нас в покое.