— Ну как, довольно с тебя? Эх ты, мразь! Если мало, скажи. Я могу повторить все сначала.
Цыган свернулся в клубок, как еж, и не издавал ни звука. Валентина подошла ко мне.
— Пойдем, Дарие. Твой герой бежал так быстро, что, наверное, уже добрался до села. Он может поднять на ноги всех цыган в Дидешти. И вернется сюда с целым табором. Если они настигнут нас в пустынном и безлюдном месте, здесь в лесу, нам конец.
— Идем…
Она еще раз обдернула смятую юбку. Заправила блузку. Волосы поправлять не стала, они так и остались спутанными, с приставшими травинками и набившейся землей. Мы взялись за руки и, минуя колючие кустарники и камни, обрывы и ямы, бегом спустились по склону.
Пока мы бежали, Валентина вспомнила, что я хромой, и сказала:
— Осторожнее, не споткнись.
Ее слова меня словно обожгли. Я выдернул руку. И вдруг глубоко пожалел, что не дал цыгану задушить себя. Нарочно поотстал. Валентина остановилась и подождала, пока я поравняюсь с ней. Мы снова пошли вместе, но за руки уже не держались. Миновали опушки, заросшие высокой травой, и снова были вынуждены пробираться через кустарники между деревьями — старыми и молодыми, узловатыми и сгорбленными. За лесом нам открылось величественное зрелище догоравшего дня. Когда лес и черные тени деревьев остались позади, мы молча порадовались. И так же молча огляделись по сторонам. Нигде не было видно ни души. Значит, цыгане из Дидешти не устроили нам засады. Облегченно вздохнув, успокоившись и снова забыв о всяких страхах, мы замедлили шаг и подошли к мосту через реку.
— Дарие, вот если бы…
Я очень ясно расслышал ее слова. И произнесенные вслух, и те, которые она хотела произнести, но, спохватившись или застыдившись, вовремя проглотила. Ответил ей почти шепотом:
— Если бы я посмел… Если бы я посмел тебя обнять, ведь ты бы…
— Ты хочешь сказать, что я бы тебя оттолкнула?
— Не только оттолкнула, но и рассердилась бы на меня…
— Какой ты дурак…
— Но послушай, Валентина…
— Да, да, сколько живу, не встречала парня глупее тебя.
Оскорбления посыпались на меня одно хлеще другого. Не было забыто ничего из услышанного в заведении госпожи Аспазии Гарник. Я смотрел на нее и как будто не узнавал. Глаза ее потускнели и потеряли свою прелесть. Лицо исказилось. Рот, извергавший непристойности, стал похож на заливаемую слюной пасть взбесившейся суки. Не знаю зачем, но мне захотелось прервать ее и спросить:
— Послушай, Валентина…
— Ну, слушаю…
— Мне показалось, что там, на холме, час назад…
Она не дала мне докончить. Бесстыдно рассмеялась. И со смехом ответила:
— Да. Верно. В какой-то миг цыган, что навалился на меня, от которого я отбивалась, вдруг понравился мне. Возбудил меня…
— И только?
— Нет, не только. Когда я разжала ноги, я решилась отдаться ему. Но потом… Потом мне стало стыдно. Тебя. Ты был всего в двух шагах. Мне стало стыдно, и я ударила его…
— Но когда ты уже поднялась, за что ты била его?
— Вот тебе раз! Как это за что? Неужто непонятно? С досады. И еще чтобы успокоиться. Тебе еще что-нибудь хочется узнать?
— Нет. Спасибо. С меня довольно.
Был уже поздний вечер. Стемнело. Над городом, к которому мы подходили, висела большая и круглая золотая луна.
Валентина заметила, что со мной творится что-то неладное. Нисколько не удивилась. Вообразив, что у меня закружилась голова и я сейчас грохнусь наземь, она поспешила подхватить меня под руку и спросила:
— Что с тобой, Дарие?
Я не ответил. Отстранил ее ладонь, которую она хотела положить мне на лоб. Остановился и сел прямо в пыль, у обочины дороги. Валентина, подошла и тоже опустилась в пыль, рядом со мной. Мы замолчали. И молчали долго. Каждый слышал прерывистое дыхание другого. Подала признаки жизни железнодорожная станция. Прогудел паровоз. Загорелись зеленые фонари. Потом желтые. Наконец, красные. И все затихло. Валентина сказала:
— Пойдем, Дарие. Уже поздно. Хозяйка меня заругает.
Я не ответил. Даже теперь ничего не ответил. Она подождала немного. Потом поднялась. И пошла. Я слушал, как растворяются в прозрачных сумерках звуки ее шагов. Слушал, пока они были слышны.
Потом я вытянул шею. Прислушался. В надежде снова услышать шаги, услышать, что Валентина возвращается. И все время, пока эта надежда поддерживала жар в моей взыгравшей крови, я сидел, упершись взглядом в черную землю. Надежда оказалась напрасной. Так бывало и прежде. Поднеся руку ко рту, я принялся грызть ногти. Грыз упорно, словно крепкую морковь, пока не почувствовал во рту сладковатого вкуса крови. Только тогда перестал. Эта привычка — грызть ногти — у меня с детских лет. Надо было бы от нее отучиться. Еще много, от чего надо бы отучиться. Я принялся считать. И считал… считал… Пока не сбился со счета. Начал сызнова. И снова сбился. Мне казалось, что все мое тело, начиная с нёба и губ, превратилось в кучу пепла. Теплого? Да, теплого. Но скоро он должен был остыть. От леса, сквозь липкий вечерний воздух, прорвалось ко мне дуновение ветра. Хотя я давно уже ничему не удивлялся, теперь мне показалось странным, почему меня не развеяло по ветру. Я удивился, что ветер освежил мне лицо. Стало быть, у меня еще было лицо. Я удивился, что могу видеть. Значит у меня еще было и зрение. Удивился, что слышу. Стало быть, у меня еще был и слух. Я осмелился взглянуть на небо. С неба мне улыбнулась звезда, висевшая рядом с луной. И всякая звезда, на которую я переводил взгляд, улыбалась мне. Мне стало страшно тишины, которая вдруг зазвенела в ушах. Потом мне стало страшно самого себя.