— Мне ты не посвятил ни одного стихотворения.
— Я не пишу стихов, мадемуазель.
— Полно, полно… Я-то знаю, что пишешь. Слышала, что ночи напролет таскаешь за волосы свою музу. Так напиши и для меня стихотворение… В духе Жеральди…[21]
— Я не читал Жеральди.
— Как? Пишешь стихи и не читал Жеральди? Да ты должен бы знать его наизусть.
— Постараюсь найти его книги, мадемуазель.
— Не трудись. Завтра я принесу их тебе. Жеральди — это mon amour… mon amour…[22] Почитай его стихи, молодой человек. И пиши, как он, если хочешь, чтобы тебя любили барышни и барыни.
Тимон носил бороду и усы с тонкими, закрученными вверх концами. Если внимательно присмотреться, можно было найти в нем сходство с козлом — то испуганным, то рассерженным и готовым бодать всех направо и налево. Он был крепкого сложения, смуглый и румяный. За ним утвердилась слава первого бабника в городе. Он даже не закончил гимназии, но исколесил весь свет. Ходили слухи, будто он путешествовал по Италии, Испании, Португалии и даже некоторое время жил на Корсике. Туртулэ, расхваливая Тимона, сказал нам как-то, что Тимон — единственный человек во всей стране, кто в подлиннике прочел Луизиады Камоэнса… Не знаю почему, но я не поверил этому. Французский язык он выучил во время войны. В первый же месяц он попал к немцам в плен и всю войну просидел на одной ферме в Эльзасе. Говорили, что и там после него осталось несколько наследников. Туртулэ узнал, что мадемуазель Дезидерия Гэзару советовала мне читать Жеральди. Однажды, когда я отвечал ему урок, он спросил меня:
— Ну как, ты прочел Жеральди?
— Да, господин учитель.
— Значит, напрасно потратил время. Чушь это. Надо читать Бальзака, сударь. И Гюго, сударь. И Гете, сударь… Жеральди… ишь ты… рекомендовать Жеральди! И кто же! Не кто-нибудь, а мадемуазель Дезидерия Гэзару, которая тоже ведь как-никак учительница! Что за вкус, боже мой! Что за вкус!..
Время не стояло на месте. Что бы ни происходило в мире, время не стоит на месте, идет вперед. Большими шагами.
Итак, время шло. Летнее солнце палило все беспощаднее. На город нашло оцепенение. От старых магазинов и облупленных лавок исходил острый и пронзительный запах гнили. Из дворов все сильнее воняло отбросами и помоями. Иногда, пробудившись ото сна, ветер приносил с окраин аромат свежей земли, созревшей пшеницы и изросшей сухой травы. Каждый день брал от жизни столько, сколько ему полагалось испокон веков, и умирал. Каждая ночь брала от жизни столько, сколько ей полагалось испокон веков, и умирала. Произведя тщательный расчет, я установил, что до каникул остается месяц. Успокоился. Образумился. Принялся усердно готовиться, причем не только к экзаменам за прошедший год, но и за следующий класс, который я хотел пройти за лето самостоятельно. С Валентиной мы помирились. Я больше не заходил в заведение, где она служила, даже близко не подходил. Виделся с ней только в школе. Однажды она сказала мне:
— Дарие, нам надо бы наверстать время, которое мы потеряли. А то останемся ни с чем…
— Э, время! Уж если оно прошло, его не воротить.
— А у тебя все так же тяжело на сердце.
Больше мы ничего не сказали друг другу. И мне и ей было ясно, что от нашего прошлого осталась только горсточка черного пепла.
Я с головой ушел в книги и, не думая ни о чем, кроме экзаменов, старался подготовиться как можно лучше. Но именно в это время старый пыльный город, затерявшийся среди Делиорманской равнины, снова залихорадило. Уж не совершено ли какое преступление? Я просмотрел газеты, которые давно уже почти не читал, и в конце концов узнал то, что было известно всем и каждому: в Бухаресте за ночь сменилось правительство, и вместо генерала Авереску к власти пришел Ионел Брэтиану. Были объявлены новые выборы, а адвокат Стэникэ Паляку, как и предвидели многие в городе, покинул генерала, перешел со всей своей организацией на сторону либералов и стал министром. Через несколько дней мы узнали, что он едет к нам, в Руши-де-Веде, в министерской машине.
— Министр приехал!.. Наш министр приехал!..
Адвокаты Митицэ Быркэ и Олимпие Келу разослали повсюду своих молодчиков. Обежав предместья и подняв на ноги кого только можно, собрав завсегдатаев по трактирам, публичным домам и кофейням, молодчики согнали кое-какой народец в центр города, к статуе генерала Манту. Адвокат Олимпие Келу вскарабкался на пьедестал и, держась одной рукой за бронзовую шею генерала, произнес короткую, но пламенную речь. Воодушевив собравшихся, Олимпие Келу замолк. Тогда, взобравшись на плечи каких-то дюжих мясников, изрек несколько приличествующих случаю и глубоко прочувствованных слов и Митицэ Быркэ. Черный монокль, скрывавший его глаз, был ему как нельзя более к лицу. Так как в этот день у меня почему-то не было настроения ни заниматься, ни писать, то и я затесался в толпу — поглазеть и послушать.